Фэнтези-2003 - Зорич Александр (книга бесплатный формат TXT) 📗
— При чем тут «красиво»? Серый Тюльпан может оживлять мертвых, — со значением сказала Гита и пристально посмотрела на Мелику. — Это мне сказал Лид.
— Враки.
— Никакие не враки.
— Не верю!
— Ну и коза. Ты лучше подумай, что, если правда? Лид говорил, что Серый Тюльпан — это дар. Дар Матери Трав тому, кто вспомнил о ее детях перед смертью. Может, ты и в Матерь Трав не веришь?
Мелика закинула в рот целую горсть семечек и принялась сосредоточенно их перемалывать. Матерь Трав была покровительницей ее рода. И имя «Мелика» означало в древности «росистая». Росистая трава, надо полагать.
— И как его достать — Серый Тюльпан? — спросила наконец Мелика.
— Для этого нужно пойти в Поля на следующий день после битвы. И найти цветок. Лид говорил, что всегда, всегда есть человек, возле которого такой цветок вырастает. Всегда!
— Так почему твой Лид сам туда не пошел? Ему что, такой цветочек не требуется?
— Потому что нужно, чтобы человек был нецелованный.
— Как это — «нецелованный»?
— Тьфу ты! Нужно, чтобы его никто никогда не целовал. И он чтобы никого.
— А мама считается?
— Мама не считается.
— Тогда все равно не понимаю, почему Лид сам в Поля не ходит.
— Потому что он целованный, дурочка ты с переулочка. — Гита дернула Мелику за тощую косицу.
— Ты же сказала, что ему женщины не нравятся! Кто же его тогда целовал?
— Мужчины. Что тут непонятного?
— Тю, — Мелика рассеянно сплюнула колючий шарик лузги, он ляпнулся прямо между ее босыми ногами.
— Все равно — Лиду нельзя. А нам — можно!
— Подожди-ка… Ты же говорила, что тебя тот благородный гиазир целовал?! — Мелика требовательно прищурилась.
— Ну… говорила.
— Соврала?
— Вроде того.
— Фу, какой страшный. — Мелика противно скривилась, указывая на мертвого молодого лучника.
Голова вояки со зверски выпученным красным, оплывшим глазом была аккуратно отделена от тела при помощи варанского меча хорошей заточки и лежала сравнительно близко от туловища, ухом вверх. Туловище и голову разделяло пол-локтя пустоты, но Мелике на секунду померещилось, что у молодчика длинная, невидимая шея.
— Этот еще страшнее. — Гита ткнула носком сандалии зарывшегося лицом в пыль толстяка. Его незащищенная доспехами спина была нещадно исполосована рублеными ранами, как подсохшая на солнцепеке лужа — тележными колесами.
Сандалия расклеилась еще больше, и ее носок стал похож на широко распахнутый клюв утенка. Гита наклонилась, чтобы этот клюв прикрыть. В ноздри ей ударил резкий аммиачный запах.
— Еще и описался тут…
— Папа говорил, это всегда так, — вздохнула Мелика.
— А откуда он знает?
— Он в солдатах был.
— Князь обрил?
— Не-е. Нанимался в дружину баронов фальмских.
— Небось денег заработал?
— Небось. Только они с дядьями все по дороге пропили.
Мелика ненадолго примолкла, присев на корточки над раздетым до подштанников щуплым благородным гиазиром с длинными кудрями цвета спелой пшеницы.
Гиазир лежал среди декадентских кустов прошлогоднего репейника в некотором, намекающем на занятную батальную коллизию, отдалении от основного скопления трупов. Ветер играл с его роскошной гривой в свои некрофилические игры.
Судя по тому, что на теле павшего было не различить смертельной раны, одни только синяки и ссадины, гиазир свернул шею, свалившись с ополоумевшего от страха коня. А уж затем дергачи помогли ему избавиться от платья.
Затем Мелика рассматривала татуировки на полном, мускулистом предплечье пехотного сотника: паук сладострастно смокчет мушиную кровь, ворон с аппетитом завтракает волчатиной, морская гидра душит в объятиях грудастую купальщицу с безобразно оттопыренными сосками. Еще были многообещающие короткие надписи. Впрочем, Мелика была неграмотной и насладиться глубиной философских обобщений, записанных на мертвом теле, ей не случилось.
— А что я нашла! — гордо провозвестила из кустов Гита. Ее карие глаза сияли.
— Покеж?!
— Вот!
— Меч? Ничего себе!
— Да ты прицени — какой! — Зашуршала трава — это Гита, надув от натуги щеки, выволакивала из кустов настоящий полуторник. Преувеличенно массивное яблоко меча было облеплено зелеными гранатами разной величины и формы. Лезвие меча — чистое, незазубренное, неоскверненное — дало на солнце ослепительный отблеск.
— Ухтышка! — всплеснула руками Мелика. — И где он был?
— Да тут, в траве лежал. Эти балбесы его не заметили.
— А он… а он чей?
— Теперь — наш!
— Наш?
— А чей же еще?!
— И что мы с ним сделаем?
— Зароем где-нибудь, — решила Гита, к чему-то мысленно примеряясь. — Возле Тухлой Балки, на нашем месте. Там никто не найдет.
— А потом?
— А потом продадим! Деньги поделим. — Гита сделала паузу и пояснила: — Поделим поровну.
— А сейчас куда его девать? Он же тяжеленный! А нам еще Тюльпан искать… И надо бы пошевеливаться. А то как стемнеет, у-у. — Мелика угрюмо поежилась. — Сроду не была трусихой, но… понимаешь… мне тут иногда кажется, что меня кто-то сзади того… По шее пером щекочет…
— А давай его просто в землю воткнем! — предложила Гита, страхи Мелики показались ей ерундовыми.
— Ты что! Ты что! Мне папа говорил, этого нельзя делать ни в коем случае! — запротестовала Мелика.
— Потому что мечу это не нравится — торчать в земле!
— Подумаешь, не нравится! — Гита артистично закатила глаза. — В трупе ему, значит, нравится торчать. А в земле — нет, не нравится!
Гранатовое яблоко меча ответило словам Гиты приглушенным изумрудным сиянием, но ни одна из девочек этого тревожного обстоятельства не заметила. Обе были увлечены спором.
— Земля ему лезвие портит. Вот ему и не нравится! — пояснила Мелика. — Так что давай лучше в трупяка его воткнем. Тогда и видно его будет отовсюду!
— Как же! Отовсюду! Вот дойдем до вон того флажка — и ни фига уже нам видно не будет, — засомневалась Гита.
— Тогда давай заволокем труп на труп. А сверху еще один труп положим. Чтоб была башня. А в самого верхнего воткнем меч. Так мы точно его откуда хочешь заметим! — проявила сообразительность Мелика.
Так и сделали — татуированный стал фундаментом, одноглазый и пшеничноволосый — этажами.
Фриту было что вспомнить. Он гладил Эви по узкой мор Де, и прошлые дни являлись перед ним, настоящим, как будто и сами были живы.
Он не утирал слез — ведь траур должен быть со слезами.
Про то, что мужчины не плачут, пусть рассказывают изнеженные варанцы, которые чуть только кашель, мозоль или озноб — кличут врача с дзинькающими в сумке шарлатанскими микстурами и черными пиявками. Варанцы, которые считают, будто лошадь глупей конюха. Что ж… Вот они и валятся из седел, как погремушки из рук дитяти, стоит только коню скозлить или чуток подыграть задом, а уж если скакун понесет, то тут сразу «Шилол, помоги!», а то и вовсе «мамочки!». Так говорят только ни во что не верящие варанцы, которые на застольях толкуют про пользу единодержавия и честят никчемных поэтов вместо того, чтобы обсуждать действительно насущные темы: как угодить богам, как обезопасить себя от завидущих и вооруженных до зубов соседей.
Фрит знал наверняка: мужчина должен плакать, когда умирает конь. Потому что нет у него никого дороже.
Сколько раз Эви уносил Фрита от разбойного люда, от песчаной бури, от чреватого низким чувством женского взгляда? Увы, Фрит умел считать только до ста.
А сколько раз чутье Эви выводило обессилевшего от голода Фрита к человечьему жилью? Даже в непроглядное ненастье, даже в метель Эви умел разбирать дорогу. Он не боялся ни молнии, ни зверья, ни конокрадов.
Эх, сколько золотых монет было взято Фритом на спор — ведь Эви действительно был самым быстрым, самым выносливым, самым-самым…
С кем только Фрит об заклад не бился! Даже с племянницей аютской принцессы! И выиграл! Он всегда выигрывал!
