Серебряный Вихор - Майерс Джон Майерс (читать книги без сокращений .txt) 📗

Не находя возражений, я смотрел на него с ненавистью. Теперь до меня дошло, куда он клонит. Я лишился всего что только можно, кроме единственной черты, отличающей человека от животного. Во мне еще теплилась вера в непреложную ценность определенных условностей, принятых в человеческом обществе, в непререкаемость некоторых правил внешней и внутренней жизни, служивших прочным заслоном от озверения. Если бы я потерял эту веру — не этого ли домогался Фаустофель? — мне оставалось бы только прямиком припустить обратно, в свинарник Цирцеи.

И все же, несмотря на настоятельную потребность дать сквернослову отпор, нужных слов я не находил.

— Тебе известно не хуже моего, — вяло выдавил я из себя, — что человеку омерзительна сама мысль о подобном скотстве.

— С чего ты взял? — изумился Фаустофель. — Куда резонней выпустить кишки именно из папаши хотя бы за то, что он тебя породил на свет. А если овдовела пригожая маменька — считай, тебе повезло по-крупному: почему бы ее не уложить себе в постель? Не отдавать же семейное добро чужаку! Где же тут повод, чтобы рвать на себе волосы, нагнетать страсти-мордасти? Подумаешь тоже, трагедия…

Заметив мое смущение, он довольно закрякал.

— Quod erat demonstrandum [2], если вспомнить о предмете нашего ученого спора. Усек? Эдип для меня — главнейшее вещественное доказательство в пользу моей теории насчет того, что источник всех бед человечества, помимо самого факта существования под солнцем, заключается в пагубном обольщении высотами морали.

— Но мне… — Я собирался было запротестовать, но Фаустофель прервал мой жалкий лепет.

— Прежде чем продолжить нашу содержательную дискуссию, в которой ты блеснул лаконичными, но совершенно неотразимыми аргументами, позволь мне представить тебе второе по значимости вещественное доказательство.

Фаустофель подвел меня к юноше с книгой, так увлеченному чтением, что для него, казалось, все остальное на свете перестало существовать.

— Как поживаете, милорд? Среди ученых вы — настоящий принц.

— Нет, всего-навсего вечный студент среди принцев, — парировал юноша, оторвавшись от книги. Глаза его сверкнули. — К несчастью, понадобится вечность, чтобы принцы хоть чему-нибудь научились.

— Но жить на широкую ногу они умеют, да еще как, — напомнил Фаустофель. — Что вы читаете?

— О, сборник старинных преданий, весьма захватывающих, с пространными причудливыми заглавиями, в которых кратко излагается содержание едва ли не целиком, от начала и до конца. Я только что дочитал одно и собирался приступить к следующему. Если не возражаете, я прочту вам название, чтобы дать вам хоть какое-то представление.

Предвкушая удовольствие, юноша перелистнул страницу.

— Тут открывается сказ о Сигмунде, и как он обитал много лет в лесах подобно волку, и как зачал дитя от сестры своей Сигню, единственно с намерением умертвить супруга ее Сиггейра, бывшего губителем Вольсунга, а он приходился им обоим отцом.

На этот раз вмешательства Фаустофеля не потребовалось. Едва было произнесено последнее слово — фантом за спиной принца протянул руку и тронул его за плечо. Живое, одухотворенное лицо юноши тотчас исказилось гримасой безысходного отчаяния.

— Ну, спрашивай, что его так грызет, — затормошил меня Фаустофель.

Хоть я и был у него в подчинении, но тут решительно воспротивился.

— Ни за что! Он может выкинуть штуку еще почище, чем тот.

— Тебе-то какое дело? Если он и причинит вред, то только себе самому. Нечего слюнтяйничать!

Я упрямо замотал головой, и Фаустофель презрительно фыркнул:

— Рохля! Зелен еще для путешествия туда, куда нацелился. Обойдусь и без твоей помощи.

Фаустофель подобрал книгу, которую юноша уронил на пол, и обратился к нему со словами:

— Продолжайте, пожалуйста: вы нас очень заинтересовали. Как вы сказали, кто кому кем приходился — кажется, отцом?

— Отцом… — слабым голосом отозвался принц. — Нет, это слово мне нельзя произносить, я его недостоин. Здесь, — он указал на книгу дрожащим пальцем, — повествуется о человеке, который действовал как настоящий мужчина, сметая все преграды, мешавшие ему отомстить за умерщвленного родителя. Сэр, — он неожиданно обернулся ко мне, — я не ставлю под вопрос законность вашего рождения, но скажите мне — знали ли вы вашего отца?

Раньше над этим вопросом я как-то не задумывался: пришлось напрячь память.

— В общем-то, да. Мы неплохо ладили друг с другом, особенно после того, как долго не виделись.

— Вот как? Моего отца я знал как самого себя, и в моих глазах равных ему не было — не было мужа доблестнее или монарха величественнее. И вот его убили, сэр… А известно ли вам, где сейчас ваша матушка?

Бессвязные речи принца смахивали на бред, но я почел за благо терпеливо отвечать на его вопросы.

— Известно…

Мне вспомнилось дождливое утро, двор крематория.

— Мне тоже. — Принц скрипнул зубами.

— Отлично. — Ему явно хотелось рассказывать дальше, однако я поспешил переменить тему разговора. — Нашелся ли преступник, я имею в виду убийцу вашего отца?

Принц кивнул:

— Нашелся. Личность убийцы установлена со всей неопровержимостью.

— Были ли предприняты какие-то меры?

— Не были и не будут, — проговорил принц упавшим голосом. — Виновного не призовут к ответу: кроме уверенности, других улик у меня нет. А вершить справедливость самому… — Он жалко улыбнулся. — Вглядитесь в меня, сэр. Разнородные части моего состава ведут междоусобную распрю — им не собрать кворума, чтобы принять решение. Мне достанет ума разработать в деталях далеко идущий стратегический план против любого противника; в силе и ловкости я уступлю немногим; я слыву воином, готовым ринуться в самую гущу схватки. И вот, невзирая на все это, я не могу заставить себя пойти к убийце моего отца и поразить его мечом в постели, где он спит с моей матерью… Господи, Господи, будь оно все проклято!

Издав это горестное восклицание — не то молитву, не то хулу, — принц умолк с безнадежным видом. Казалось, он утратил способность говорить, как, по его словам, утратил способность действовать. С минуту он постоял недвижно, потом, шатаясь, двинулся на ощупь, словно тоже лишился зрения.

Мне подумалось, что он изнемогает под бременем тяжелейшей дилеммы, так и не разрешенной человечеством: как обуздать зло, не прибегая к орудию зла — насилию, но Фаустофель прервал мои размышления, пихнув меня под ребро.

— Им ничем не угодишь. Эдип сокрушался, что прикончил отца, не подозревая о своем родстве с ним, и совокуплялся с женщиной, которая вдруг оказалась его матерью. Так и быть, ладно: в интересах полемики допустим, что он прав. Но тогда чего ради городить огород Гамлету? Отца он не убивал, с матерью не спал, однако готов на стену лезть из-за того, что это сделал кто-то другой. Не имеем ли мы здесь случай полного идиотизма? Где логика, спрашивается? Можешь ли ты мне дать ответ?

— Могу. Конечно, могу! — запальчиво вскричал я, движимый не столько убежденностью, сколько отвращением к его гадко ухмыляющейся физиономии.

— Браво, браво. — Я весь внимание. Я помолчал, прежде чем высказать мнение, которое устояло бы перед огнем его насмешек.

— В обоих случаях, — начал я, — истинная подоплека несчастья заключается в том, что были подорваны самые основы миропорядка — и их нельзя было восстановить. Кто их подорвал — ты сам или кто-то другой — вопрос второстепенный. Это не суть важно. Главное — тебе не ступить ни шагу вперед: станет только хуже.

— Понятно. — Фаустофель язвительно скривил губы. — Чувство юмора у тебя, Серебряный Вихор, развито гораздо лучше, нежели я предполагал: особенно забавно выражение «основы миропорядка», которое ты употребил, — ничего более смешного я от тебя пока что не слышал.

Он плюнул на пол — и плевок растекся по гранитному полу. Плюнул еще раз — образовалась вторая лужица, непохожая на первую, но столь же бесформенная.

— Видал? Вот они, твои основы миропорядка: лада и склада в них не больше, чем в любом харчке.