Волчья хватка - Алексеев Сергей Трофимович (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗
Он хорошо помнил момент обручения – ритуал, оставивший чувства еще более сложные: великое смущение, невероятность происходящего и полное неверие, что крохотный новорожденный ребенок когда-то станет женой. А его заставили взять руку девочки, и Ражный едва успел отвернуть край покрывала, как она вцепилась в его палец. И так крепко, что старики смеялись, когда Оксану пытались оторвать и унести.
– Забирай сейчас! – кричали они. – Видишь, не отпускает! Забирай и нянькай себе невесту!
Стареющим инокам позволялось пить хмельной мед...
Ражный слышал звон железа в прачечной, где размещалась кузня, видел дым над трубой, но и в голову не пришло, что нареченная может быть там.
У горна, в косынке и кожаном фартуке стояла рослая, красивая девушка с клещами и тяжелым молотком в руках, точными и сильными ударами раскатывала в полосу толстый огненный прут арматурного железа. За ее спиной гудело белое пламя, четко вырисовывая стройную, женственную фигуру.
Она вскинула глаза, когда металл на наковальне стал малиновым, взялся серой окалиной и перестал слепить. Смотрела секунды две-три, не больше, и увидеть выражение ее лица оказалось невозможно из-за контрового яркого света от горна. И наоборот, их с иноком было видно отлично.
Суженая обернулась назад, сунула остывшую полосу в огонь, разбила кочергой спекающийся уголь. После чего сняла рукавицу, сдернула с головы косынку.
– Это и есть мой нареченный? – спросила непринужденно у деда и вышла из-за наковальни. – Ну, здравствуй, боярин.
Он отнес это к ее насмешливому тону: боярином называла аракса жена. И шутку эту следовало бы пропустить мимо ушей или тоже отшутиться, да само слово в его сознании сейчас связывалось не с супружескими отношениями, где муж для жены всегда был боярым мужем, а с Пересветом.
Она и не подумала, вернее, не подозревала, что провела по сердцу раскаленным железом.
– Здравствуй, обручница, – натянуто проговорил Ражный, ощущая собственный холод и желание немедленно уйти отсюда.
Гайдамак это заметил, но лишь склонился и стал собирать на проволоку остывающие подковы с бетонного пола; Оксана же неторопливо сняла фартук и, приподнявшись на цыпочки, надела верхнюю лямку на шею жениха.
– Погрейся, – предложила бесстрастно. – Это помогает.
Он обрядился в фартук, взял инструменты и встал к горну, однако в тот же миг спонтанно, но твердо решил, что нареченная так и останется для него навсегда нареченной, и не больше.
Род Гайдамаков был родом кузнецов и в древности этим ремеслом занимались все, в том числе и женщины. Только не подковы ковали – золото, выделывая украшения, в том числе и знаменитую, тончайшую скань, технологией которой до сих пор обладали и держали в секрете. Естественно, быстро слепли от ювелирной работы, и часто женщин кузнечных родов араксы называли темными.
Но при этом они отличались особенной красотой, как последняя жена деда Ерофея, Екатерина.
Ражный бывал в кузне лишь в юности, и здесь, на Валдае, где это ремесло было в чести; у горна не стоял, но за незнакомое дело взялся как обычно, без всяких сомнений, и только готовые подковы срисовывал взглядом. Раскаленный металл неожиданным образом не возбуждал, а успокаивал, ибо был податливым, послушным под молотком и гнулся, как этого хотелось, и эта власть действительно чуть разогрела его.
Выгнув подкову по шаблону, он прорубил зубилом канавку, пробил отверстия для кухналей и бросил на пол. Суженая внезапно на лету подхватила ее – малиновую, остывающую – голой рукой, подержала на ладонях, любуясь, и вдруг коснулась губами уха.
– На память возьму. На счастье... Приди ко мне ночью. Стукни в окно, второе от угла...
И, поигрывая раскаленной подковой, гордая и независимая, направилась к выходу.
Когда дверь закрылась за ней, Ражный бросил молоток и сел на горячую наковальню. Инок же выключил поддув, выбросил из огня заготовки и, по-хозяйски прибрав инструменты, спросил хмуро:
– Зачем пожаловал, отрок?
Напрасно было рассказывать ему о юности и ностальгии...
– Судьба отца не дает мне покоя, – признался. – Камень его привез, вернул в вотчину все наследство... И будто не на могилу – себе на душу взвалил.
И долго объяснять тоже не пришлось, инок на лету схватывал, как его правнучка раскаленную подкову.
– Я на том Боярском Пиру зрящим был, – не сразу выговорил он. – Тебе скажу и перед всяким отвечу: по чести ратились, птице, и той клюнуть нечего. Ни спора, ни суда не возникло с обеих сторон. А что Воропай руку повредил отцу твоему, так то же не баловство ребячье, не мирская забава до первой крови – могучие араксы сошлись за шапку боярскую. Всегда так бывало, брат, а то еще хуже.
– Знаю, инок... Да не утешает меня истина.
– Худо дело, – вздохнул тот. – Такие раны лишь время лечит. И любовь... А ты посмотрел суженую – и сердце не взыграло. Даже мне обидно стало, не то что Оксане...
– А ты тоже! Показал мне невесту! У горна стоит, как аракс! И молотом машет...
– Добро, давай по обычаю! Покажу, как полагается, но смотри у меня, не балуй! Сам коней заседлаю!
– Некогда мне смотрины устраивать, в другой раз, – проговорил Ражный виновато. – Только не вздумай Оксане сказать об этом!
– Вижу, ты что-то замыслил. Но старый стал, не пойму. Самовольно приехал... Не затем дорогу тебе указали до срока, чтоб как оглашенный по Урочищу бегал.
– Неправда, инок!.. Есть у меня причина.
– Невеста порученная? – усмехнулся Гайдамак.
– И не только. – Ражный спрыгнул с наковальни и перебрал подковы, сделанные Оксаной. – Есть и дядька порученный, Воропай. Как отца не стало, ни разу на ристалище не был. Два года минуло! Не с мирскими же мне сходиться?
Дед что-то смекнул, но виду не показав, спросил безвинно:
– Так что же не известил боярина? Встретил бы как полагается, принял, обогрел по-отцовски.
– Калики ко мне не заходят, – нарочито пожаловался Ражный. – Слова моего не носят и посланий не берут. Нос не дорос...
Инок понял, что не следует его дразнить и вертеть вокруг да около, сказал то, что думал.
– Знаю. Под тенью науки вызов принес Пересвету. На ристалище ступите, как сын с отцом – сойдете врагами непримиримыми. И такое я помню, слышал, бывало... Или я из ума выжил?
Ражный вместо ответа выбрал подкову, самую толстую, не разогнул – скрутил в спираль и, продернув сквозь нее косынку суженой, завязал и повесил на штырь, торчащий из стены.
Из ума старик не выжил: именно так и думал, когда ехал сюда, и разве что назойливые эти мысли отгонял, открещивался, обманывая себя, что спешит на свидание с суженой. Наверное, замысел выглядел в понятии инока действительно чудовищным, непростительным кощунством и преступлением несовершеннолетнего и еще не женатого аракса.
Дело в том, что до Пира он мог выходить на ристалище лишь со своим отцом или дядькой-попечителем, если по какой-то причине родитель не в состоянии был обучать сына. И это если и называлось поединком, то потешным, даже когда схватка происходила от зачина до сечи по всем правилам и без перерывов, даже когда она длилась сутками и был победитель, ибо отец обладал правом в любой момент остановить ее, а у сына оставалось право безоговорочно повиноваться.
Неповиновение и злоба на родителя действительно переводила науку в поединок, потеху в междуусобицу и стоила дорого: вольного аракса Пересвет лишал Свадебного Пира в сорок лет и назначал его, например, в восемьдесят, чтобы выставить на посмешище, а вотчинный наказывался еще тяжелее, лишаясь ко всему прочему и вотчины.
Тут же все усугублялось тем, что своеволие на ристалище замысливалось с боярым мужем...
– Коль ты сей же час не отринешь крамолы, в первую голову я казню тебя, – заявил Гайдамак и, сняв свитую подкову, раскрутить хотел, но сломал нечаянно, забросил под горн. – И казню горше и больнее, нежели сам Пересвет. Сил совладать с тобой еще хватит! Да не встряску тебе устрою – разорву вашу поруку! Да, разорву! Не хочу, чтоб ты, с моим родом сойдясь по крови, мстительные семена сеял, буйные побеги растил. Не желаю, чтоб праправнуки мои жизнь свою в веригах кончали!.. Этим, конечно, и правнучку женской судьбы лишу – кто Оксану потом возьмет? Так старой девой и останется, вот здесь, возле горна... Так пусть и она на твоей совести будет. Отрекись, Ерофеев внук!
