Дни войны (СИ) - "Гайя-А" (книга жизни .txt) 📗
— Сестра, ты знаешь мастера Тиакани из Циэльта? У него служит мой брат…
— Замолчите, пропустите! — хромая и держась за бок, к Миле подобрался невысокий северянин, — эй, девушка! Ты не знаешь, они взяли Белополье?
— Да сгорела твоя деревня, серый.
— Отвали! Ты слышала? — надрывался оборотень, заглядывая просяще в глаза кельхитки.
Не один час ушел у Милы, чтобы ответить на все вопросы воинов. Она не видела Хмеля, она чувствовала его рукой, плечом, всем телом — и только тем, что он действительно едва выжил, могла объяснить, что Наставник держал ее за руку при всех и не отпускал ни на минуту.
«Как жених. Как спутник жизни».
— Ты можешь держаться в седле? — спросила она его, дождавшись, когда новости закончатся, а народу вокруг станет меньше.
— Могу. Если не быстро, я и бегать могу, — улыбнулся Гельвин, любуясь ею — и как возлюбленной, и как ученицей.
Только потеряв из виду ее на полтора месяца, он смог оценить по-настоящему, какая она, Мила, дочь Ревиара. Стойкая, уверенная. И, самое главное — в ней видел Хмель то же удивительное качество, которое так любил в своем лучшем друге. Мила была лишена сомнений. Победа или рай — для нее это было самое ближайшее, самое определенное будущее, и это сквозило в ее речах, в том, как она спокойно перечисляет потерянные деревни и села, и как уверенны и нежны ее руки, когда она вот так быстро…
— Мила, тебе не стоит… — он остановил ее руки, но она лишь покачала головой, продолжая разматывать бинт, — это неприлично.
— Ты такой один во всех войсках, Учитель Гельвин, — от этого обращения он вздрогнул; оно прозвучало необыкновенно ласково, — ты. Такой. Один.
Глаза ее договорили: «И потому я полюбила тебя». Минуту или две они молча улыбались друг другу, не рискуя тратить слова, которых вдруг оказалось до обидного мало. Ее руки сновали вокруг его пояса, снова и снова обводя нежной заботой его раны. И прикосновения из невинно-осторожных становились все более опасными и продолжительными. Случайно ли?
— Кость не задело, — сказал он, наконец, опуская взгляд, — горячка прошла, все затянулось. Буду немного хромать полтора-два месяца. Завтра уже могу встать в строй — если, конечно, найдется лошадь.
— Конечно.
Впервые тишина была неловкой за все годы их знакомства. Возможно, потому, что оба знали, каково должно быть продолжение: предсказуемый поворот в любых отношениях, которые начинаются в военном сословии. Никто не осудил бы их — разве что, быть может, кроме совсем уж закоренелого ханжи — если бы Наставник и его бывшая ученица, ныне свободная сестра-воин, уединились на каком-нибудь сеновале Духты, и до утра проводили время в неловком, болезненном, бесполезном разврате. Как это часто бывало в войсках Элдойра. Некоторые еще и похвалились бы перед товарищами.
Но только не Гельвин. Он честно пытался оставаться собой — законником, военным судьей, учителем, в конце концов — пока Мила не оказалась близко, на расстоянии одного поцелуя.
И все время она теперь смотрела ему в глаза, а он не был в состоянии отвернуться. Слишком долго отворачивался и отказывался от нее и своего чувства. Это притяжение было слишком сильно, чтоб с ним бороться.
«А ведь я уже, кажется, совершенно выздоровел», — шальные мысли метались, руки тянулись к ее телу. Она была горячей, нежной и очень податливой. На вкус ее губы немного горчили, а воинская курта пахла конским потом и кислым вином.
«Может быть, это последний шанс быть вместе… и последний шанс — остановиться». Как остановиться — когда Мила с хриплым «ах» шепчет ему в губы на ильти такие слова! Разве хоть что-то стоит больше, чем прикосновение к смуглой коже, когда его пальцы заскользили под ее одеждой властно и смело. Чем спешащие ее руки, вцепившиеся в ворот его рубахи. Чем рассыпавшиеся по плечам в свете огня золотом отливающие волосы, смущение, с которым она позволяла к себе прикасаться так, как Хмель это делал. Гельвин и сам не заметил, когда распустил тугой пояс, а поцелуев стало больше — лицо, руки, шея, грудь…
…и, должно быть, Бог действительно любил Гельвина и щадил его добродетель, потому что, стоило мужчине податься вперед, в левом боку что-то хрустнуло — вероятно, одно из сломанных ребер — и он охнул, едва не прикусив губу девушке. Она подхватила его прежде, чем он завалился на землю.
— Ты говорил, только нога! Господи! Это-то как?
— Если б знать, — он хватал губами воздух, перед взором все плыло, — не возражаешь…
Можно было попробовать вернуться в дом и потеснить кого-то из тяжелораненых товарищей, но снова оказаться в помещении, пропитанном болью, смертью и запахом десятков немытых тел Хмель не желал. Чуть поодаль, завернувшись в рогожу, уже кто-то спал — вероятно, также из не выдержавших вони «госпиталя».
— Я сама, — и Мила принялась хлопотать вокруг костра, за пять минут соорудив нечто вроде маленького становища. Сама сняла с его ног сапоги, поставила ближе к огню, и Хмель понадеялся, что до утра их никто не стянет. Душу жгла немая досада на внезапно напомнившую о себе рану.
— Рядом с тобой я забыл про все, что было, — вслух произнеся это, он насладился видом краски на загорелом лице девушки.
— И о том, что тяжело ранен?
— Но не настолько же тяжело! — усмехнулся он, осторожно ощупывая бок и надеясь, что никакое ребро не войдет ненароком в легкое, — правда, Мила…
— Не настолько — что?
«Чтобы не любить тебя, не отвлекаясь на сон, еду и весь земной мир». Гельвин отвел взгляд, сказавший больше, чем он сам того желал.
— Не испытывай меня, Мила, — тихо попросил он, не поднимая головы, — иди.
— Я ехала к тебе, и ты же меня гонишь. Но я все-таки останусь…
«Дикая кельхитка. Которая знает, чего хочет, не сомневается, не останавливается, не отступает».
— Отец не давал тебе разрешения оставить Элдойр? — спросил Хмель, глядя на то, как Мила аккуратно укладывает ножны — разве что не приласкала рукой, как мать ребенка. Девушка неопределенно пожала плечами.
— Я бы не согласилась в любом случае. Пришлось уговорить… просил привезти выживших назад. Но, может… ты остался бы в Духте? — она обеспокоенно взглянула на него, — все-таки раны…
— Это я хотел просить тебя остаться здесь, — нажал он, осторожно перемещаясь на спальное место, — а сам вернулся бы в белый город.
Они посмотрели друг на друга и тихо посмеялись. Больше говорить было не нужно; все было понятно и без слов.
— А я все равно верю в победу, — упрямо высказалась Мила, когда Хмель, сжав зубы, выпростал раненную ногу и устроился под ее теплым одеялом, — иначе зачем мы все так мучились?
— А после победы? — спросил Гельвин, — чего ты ждешь после?
Мила дернула головой, отмахиваясь от вопроса.
— Но если не ждать, зачем она нужна? — продолжил он, освобождая ей место под одеялом.
— А чего ждешь ты? — все-таки спросила она и несмело придвинулась к нему.
Как можно было думать о сне, войнах, времени, о чем угодно — когда она, горячая и живая, была рядом?
— Только тебя, — прошептал Хмель тихо, с неудовольствием провожая взглядом появившихся у костра гостей, пришедших за водой, — зачем мне еще что-то?
Может, она могла бы найти, что возразить. Но стоило ей оказаться в относительном тепле, окруженной кольцом его рук — и мир вокруг завертелся и померк…
