Стимпанк - Ди Филиппо Пол (лучшие книги онлайн .TXT) 📗

Если уж на то пошло, Агассис не смог даже предсказать события собственной брачной ночи, 25 апреля 1850 года, когда его застенчивая вторая жена повернулась к нему и сказала:

– У меня, Луи… у меня есть небольшое отклонение по женской части, о котором вас следует знать.

– Вздор, дорогая Лиззи. Вы само совершенство.

– Нет, дорогой, я немного отличаюсь от большинства женщин. У меня есть один врожденный недостаток. Как он называется, я узнала всего несколько лет назад. И мне так стыдно назвать его расхожим словом. Быть может, если бы я прошептала по-латыни…

– Скорей, дорогая. А потом мы отправимся в постель.

– Он… он называется sinus pudoris.

Детей у них никогда не было.

Уолт и Эмили

Walt end Emily Перевод. И. Гурова, 2005.

1

«Утро несет оправданный риск… для любовника»

Утром 1 мая 1860 года мисс Эмили Дикинсон, Красавица Амхерста по ее собственному наименованию, проснулась, ощущая себя непостижимо встревоженной и настолько удрученной ночными фантомами, несказанностью оставленного ими осадка непонятных предчувствий, что, тихо покинув широкую кровать под пологом, чтобы не разбудить Карло, который все еще по-собачьи похрапывал в ногах кровати, она в белой ночной рубашке босиком прошлепала по камышовой циновке своей оклеенной цветастыми обоями спальни к своему столику вишневого дерева (со сторонами всего в восемнадцать дюймов, но легко вмещающего Всю Вселенную), за которым она ежедневно боролась со своими ранимыми и экстатическими стихами, и, даже не помедлив, чтобы сесть, написала следующие строки: 

по завершении чего, испытывая некоторое облегчение, но и легкий паралич души, Эмили подошла к единственному окну в западной стене ее угловой комнаты на верхнем этаже «Усадьбы» (два южных выходили на Главную улицу) и распахнула ставни открытого окна, чтобы подкрепиться взглядом на свой изукрашенный пчелами сад и на соседний дом, носящий название «Лавры», где проживал ее любимый брат Остин с женой Сью, но вместо этого перед ней предстало немыслимое зрелище – которое тут же и навеки запечатлелось на ее ретинах, подобно последним земным предметам, увиденным умирающим, – дюжий волосатый бородатый варвар, совершенно и бесстыдно голый, если не считать черной с широкими обвислыми полями шляпы, мылся на ее сверкающем алмазами ухоженном газоне.

В сердце Эмили забушевала орда чувств, усмирить которые не могла никакая Внутренняя Полиция.

Непрошеный гость словно бы не заметил движения в верхнем этаже «Усадьбы», которую он так нагло осквернял. Он словно бы весь сосредоточился – почти молитвенно – на намыливании своей мускулистой внушительной фигуры с помощью куска мыла, тряпки и содержимого дождевой бочки, стоявшей прямо под окном Эмили. Возле кучкой лежала его простецкая одежда, шляпа странника нелепо венчала его ниспадающие, подернутые сединой волосы, и он продолжал свое омовение с непринужденностью, будто был в полном одиночестве посреди какой-нибудь канзасской прерии.

Впиваясь мужскими пальцами ног в почву, он намылил свои ляжки, он намылил свои бедра… он намылил свои детородные части! Эмили побледнела при виде этой до сих пор скрытой мужской принадлежности, и непонятный трепет пробежал по всем ее нервам. Напомнив себе о своем Белом Выборе, она с довольно большим усилием подняла глаза выше нижней генеративной области.

Гигант принялся тереть свои по-мужски могучие грудь и руки, эти последние неопровержимо являли отлично развитые мышцы поденщика. Эмили подумала, что, возможно, какой-нибудь новый работник, нанятый ее отцом до его отбытия, забрел в сторону от предназначенного для них сарая, а теперь вздумал мыться у всех на виду, как деревенский простак.

Весь намыленный гигант прервал свое занятие. Он простер пенные руки к новорожденному солнцу, будто приветствуя брата. Затем, сокрушив утреннюю тишь (и остатки самообладания Эмили!), он оглушительно возгласил:

– Славны каждый мой орган, моя принадлежность, как любого, кто честен и чист! Нет в них скверны ни дюйма, ни дюйма частицы, и привычны равно должны они быть!

Этого нежданного необузданного возгласа Эмили не снесла. В полуобмороке она поникла на подоконнике, и внезапное благоухание нескольких преждевременно распустившихся гроздей сирени овеяло ее, наполнило сладостью ноздри.

Тут она столкнула вниз стоявшую на самом краю корзинку. Привязанная на длинной веревке корзинка служила средством для угощения сластями соседских детей в те дни, когда она не чувствовала в себе сил покинуть свою комнату.

Эмили следила за падением корзинки. Казалось, она кувыркается вниз с неестественной медленностью, будто ей, чтобы падать в пронизанном светом весеннем воздухе, требовалась Грозная Приглушенная Вечность.

Однако корзинка все же достигла конца своей привязи, несколько раз подпрыгнула с угасающей энергией, и Время возобновило свой обычный ход.

Внимание сумасшедшего наконец-то было привлечено. Он повернулся и из-под скалистых бровей устремил вверх на Эмили взгляд глубоких серых глаз. Снял шляпу, отвесил поклон и разразился странно метрической речью:

– Двадцать восемь парней купаются возле берега, двадцать восемь парней и все такие зовущие; двадцать восемь лет женской жизни и все такие одинокие. У нее прекрасный дом на берегу, она прячется, красивая, пышно одетая, за ставнями окна. Какой из парней особо ей нравится? Даже самый невзрачный из них прекрасен в ее глазах!

Негодование пришло на смену смущению. Эмили выпрямилась и совладала с голосом:

– Если вы, сэр, предаетесь какой-то странной поэзии, поверьте, она произведет больше впечатления в устах одетого барда! И позвольте вам сказать, что мой возраст ближе к тридцати, чем к двадцати восьми!

И Эмили захлопнула ставни между собой и голым мужчиной.

Дрожа от ярости и бессилия, Эмили бросилась вниз по лестнице, ее волосы все еще сохраняли беспорядок сна.

В кухне она увидела, что ее младшая сестра Лавинья щурится сквозь канифасовую занавеску на моющегося мужлана, который теперь усердно ополаскивался, окатывая себя ведрами дождевой воды из бочки.

– Винни!

Сестра Эмили подпрыгнула.

– Эмили! Так ты его видела?

– Конечно, видела. Как я могла бы пропустить подобное зрелище? Мое зрение слабо, не отрицаю, но не настолько. Могу только надеяться, что мама не стала свидетельницей этого наглого вторжения. Ты знаешь, ее здоровье оставляет желать лучшего, и даже вообразить не могу, как бы это на нее подействовало. Винни, что нам делать? Если бы здесь был папа! Кто-то из нас должен сбегать за шерифом, Винни, и боюсь, Винни, сделать это придется тебе.

Лавинья недоуменно посмотрела на сестру:

– Сбегать за шерифом? Но для чего? Эмили с таким же недоумением ответила:

– Но это же яснее пятен на лепестках тигровых лилий! Чтобы арестовать этого голого бродягу, а то для чего же!

– А-а. Так ты не знаешь!

– Не знаю чего?

– Этот джентльмен и его спутники – гости нашего брата. Наверное, наш Геркулес забрел сюда из «Лавров», хотя, право, не могу сказать, зачем ему понадобилось устраивать такое представление.

Снаружи под плеск воды зазвучала зычная декламация моющегося:

– Я праздную себя, себя пою! И что я принимаю, примешь ты. Ведь каждый мне принадлежащий атом, он и тебе принадлежит!

Эмили покачала головой.

– Фу, что за виршеплетство! – И вновь обратившись к сестре, она задала еще один вопрос: – Даже признав за ним статус гостя Остина, почему мы должны делать для него исключение, когда дело касается основы основ вежливости?

Глаза Лавиньи открылись еще шире:

– Ты правда не поняла, кто он?

– А каким образом? Никаких блях и эмблем на нем нет, как и carte de visite [118].