Культурные особенности (СИ) - Зарубин Александр (книги полностью txt) 📗
— Доплыли, — выдохнул ДаКоста, оглядываясь и по-собачьи тряся головой. Брызги летели с черных волос, курчавых и блестящих от морской соли. Ровно урчал движок. Шумел тёмный лес — на скалах, вверху, над головами людей, касал ветвями, сыпал сверху на воду зелёные листья. Эрвин привстал, огляделся и погнал машину по узкому пляжу вперёд, ища место, где можно подняться на скалы. Прибой набегал, струи воды качали машину, били в борт, пенясь и закручивая меж колес узлы и спирали водоворотов.
Переключатся с колес на воду пришлось ещё дважды — огибали длинные, торчащие в море каменные мысы. Хитрая прибрежная волна налетала, казалось, со всех сторон, обдавая борта потоками терпкой, солёной влаги. Скалы над головой — массивные серые валуны, охра и камедь гранита, в трещинах — зелёные деревья и потоки воды. За третьим мысом — широкий пляж и промоина. Разрыв в гранитной стене, вроде ущелья или русла реки. Узкий, заросший, но лучше, чем ничего. Эрвин, щуря глаз, примерил высоту, воткнул первую и повёл тяжёлую машину вверх, под рев, птичий гам и шорох вылетающей из-под колес гальки. Ровно урчал мотор. Ломались под бампером стволы — не то деревьев, не то грибов, не поймёшь, высокие, коленчатые, пустотелые. Без листвы, лишь моток сухих, серых жгутов на макушке. Когда очередное дерево падало — резко, с сухим щелчком — с вершины сыпались дождём мелкие белые споры. На парашютах, как земные одуванчики. Исполинские белые одуванчики, клубились и били метелью в лобовое стекло. А потом земля перед глазами мотнулась вверх, вниз, опять вверх. За стеклом — синева неба, охра и зелень земли. Взревел мотор, бэха перевалила кряж и вышла на ровное место.
Белый вихрь утих. Эрвин откинул стенки. Вокруг опять — зелень леса и шорох листвы. И дорога нашлась — не дорога, но хорошо протоптанная тропа, БТРу в обрез — протиснуться между стволами. ДаКоста погадал на планшете, ткнул пальцем налево — нам, мол, туда, почти на месте. Эрвин повернул руль, вдавил газ и бэха — осторожно, на малом ходу — поползла по лесной дороге. Вверх по холму. Потом вниз, по руслу реки. Опять вверх. Дорога расширилась, меж узловатых стволов качались на лианах знакомые алые цветы тары. Раскрывались, поворачивали головы, щеря вслед кусачие пасти соцветий. Кричали птицы.
С ветки, размотавшись на длинном стебле упал пятипалый цветок. Перед носом машины, прямо людям в лицо. Эрвин отшатнулся. ДаКоста протянул руку через его плечо, ткнул ладонью прямо в алые лепестки.
— Не боись, не вредно. Наоборот, — подмигнул он, слизывая с пальцев пятна жёлтого, тягучего сока. Глаза его затуманились, голос поплыл…
Слева, от тропы — мелодичный, переливчатый звук. Словно звон колокольчиков. Или смех. Эрвин повернул голову и увидел. Слева от дороги, в тени, под шелестящими на ветру ветками исполинской секвойи…
Фотография в планшете не врала. И сделана была вполне качественно, зря Эрвин ругался тогда на размытые контуры. Просто — женская фигура под деревом размывалась и дрожала в глазах, пропуская свет. Будто кожа её из хрусталя и прозрачного, колдовского тумана.
— Нет, — Эрвин невольно потряс головой, — тогда черь-и-что было бы видно.
Туземка словно закручивала свет. Ловила, скручивала, играла — так, что Эрвин смотрел ей в лицо, а видел солнце. Яркий луч разбегался волной по высоким скулам, переливался, дрожал на веках и лучился озорной серебристой искрой в глазах. Царской короной — лесной цвет на ресницах, алым, зелёным и охряным ожерельем, диадемой во лбу. Парень моргнул раз, другой. Опять — мелодичный звук, похожий на звон колокольчиков. Теперь понятно, что смех. Глаза освоились, привыкли к чуду. И Эрвин сумел — таки рассмотреть её. Именно её — под кожаной курткой высокая грудь, тонкие руки, чёрной волной — длинные, прямые волосы, на висках — жемчужные перья незнакомой птицы. Куртка и юбка — длинные, увитые бахромой. И россыпь точек по лицу и рукам — густо, на лбу и щеках. Вьются, сплетаются в хитрый узор — от лба, по скулам и вискам — изломанной, яркой спиралью.
Опять вспомнился экраноплан, дурацкие шутки и Пеггина вводная. «А росчерк на лбу — это длинна ножа ее мужа». И точно — над бровями волнистая полоса, кривая, как лезвие флотской навахи.
Удар был такой, что бэху почти развернуло вокруг оси. Руль, как живой, прыгнул в руках. На губах — солёная кровь, в глазах потемнело на миг. Движок, захлёбываясь, обиженно взвыл, истошная ругань ДаКосты слилась, смешалась с рёвом мотора. Эрвин мотнул головой, машина лязгнула передачей и замерла. Стало тихо — вдруг, только звенел в ушах мелодичный смех. Туземке было над чем смеяться — бэха, под мудрым руководством заглядевшегося Эрвина свернула с дороги и с маху врезалась в дерево, почти своротив бампером могучий ствол. ДаКоста ругался, потирая ладонью ушибленный лоб. Скрипела над головой могучая ель, белый древесный сок сочился и капал из надрубленного ствола на крылья и бампер машины. Эрвин выругался. Лязгнул под рукою рычаг. Бэха отпрыгнула назад, Эрвин выпрыгнул, на звенящих от долгого сидения ногах обошёл машину, глянул — повреждений нет. Лишь стесалась краска на броне, да в решётку радиатора набились лохматые, белые щепки. Потом запрыгнул обратно, сунул ДаКосте индивидуальный пакет и сказал, виновато пожав плечами:
— Извини.
— Ладно, проехали, — махнул рукой тот, поднимая голову. Сморгнул и уставился, вытаращив глаза, в одну точку — вдали, за деревьями.
— Точнее, приехали. Глянь…
Эрвин глянул. И впрямь, за пологом зелёных, колючих кустов — ровные, залитые солнцем поля. И холм, пологий, полукруглый холм, заросший высокими, прямыми, как мачта соснами. Широкие кроны трепетали высоко в синей вышине. А между деревьями — деревянные стены, какие-то колья — густо, частоколом и невысокие дома, под крутыми остроконечными крышами. Над крышами — тонкий, серебристый дымок. Город. Точнее деревня…
— Та самая, — медленно, ухмыльнувшись во весь рот проговорил ДаКоста. У его плеча закачался алый цветок. Матрос ткнул ладонью соцветие, слизнул с пальцев тягучий сок, ухмыльнулся и медленно проговорил.
— Обожаю эту штуку…
Эмме Харт хватило половины дня, чтобы понять — алый цветок тары она ненавидит. Всем, что осталась от потрепанной жизнью души. Хищный, отвратительный глазу цвет, пять лепестков, щерящихся на человека зубастой пастью. Слепые жёлтые глазки, на шипах — сок, жёлтый, тягучий и страшный настолько, что Эмму передёргивало от одного только вида. Люди, захватившие её, не церемонились. И на разговоры время не тратили. Просто ткнули стволом в спину и повели. Два изнурительно-долгих часа ходьбы, сквозь шумящий, полной неведомой жути лес, потом низкий барак, частокол и какой-то важный тип у ворот — как все туземцы полупрозрачный, раскрашенный дикарь во потрепанной форменной куртке, с эполетом но без штанов. И со стеком в руке, тонкой белой тростью. Набалдашник в форме драконьей головы, вырезан искусно и зубы роговые, острые. Это Эмма на собственной шкуре узнала, когда погнали в барак. Без лишних слов, которых она все равно не понимала. Накормили хоть, и на том спасибо.
А потом в лес — с длинной палкой в руке и корзиной на шее. Листья тары собирать. Свежие, зелёные листья, гроздьями — у основания алых цветов. Ткнуть палкой в раззявившие пасть лепестки, перехватить стебель свободной рукой, оборвать, кинуть в корзину, повторить. И так — весь бесконечно длинный день. Болела спина, исколотые колючками руки, ноги, сбитые и изрезанные о траву. Кружилась голова — не от усталости, её листья тары растворяли надежно а от общей безнадеги. Корзина понемногу заполнялась, ремень натирал и стал резать плечо. Эх, ей бы дома, на земле такую корзинку. Хватило бы и дом в нормальном районе купить и судью-собаку, что приговор читал. Купить, да швейцаром поставить. Или ещё куда, куда госпоже Харт будет угодно. Эх, панели резные, потолки, лепнина и зеркало в прихожей — высокое, в ее рост. Эмма такое однажды видела — за стеклом, в дорогом магазине. Высокое, золоченое с завитушками и ящиками по бокам — подробнее она разглядеть не успела, охранник прогнал. Дотащить корзинку с содержимым до земли — как раз хватит на такое. И на господина собаку, то есть судью, пусть стоит в прихожей да кланяется, открывая перед госпожой дверь.
