Сокровища града Китежа Невероятное, но правдивое происшествие с предисловием издательства, приме - Мэнн Жюль
Вынужденные бездействовать, концессионеры томились и нервничали.
Утром, покончив с туалетом и завтраком, — они выходили на улицу и сливались с шумной толпой. Невольно поддаваясь деловой спешке улицы, они ускоряли шаги, учащали дыхание, заставляли быстрее биться сердце — и тоже спешили.
Но спешить было некуда.
Каменная громада здания Главконцесскома хмуро глядела и строго хлопала входной дверью.
Концессионеры стояли на противоположном тротуаре, с завистью глядя на тех, кого проглатывала заветная дверь. Концессионеры — ждали. Хотя, собственно, ждать было нечего. Ясно было сказано, что предложение должно быть проработано и ответ может быть не ранее, как через десять дней. Но концессионеры ждали: быть может, выйдет кто-нибудь из этой заветной двери, позовет их, пригласит, скажет:
— Господа, — ваше предложение принимается!
И действительно — выходили люди, поодиночке и парами. Но никто не звал концессионеров и даже никто не замечал их.
Люди торопились мимо, шумела улица, катилась деловая жизнь.
— Ну что ж, пойдемте, господа! Нам осталось ждать еще восемь дней!
— Да, пойдемте, господин Бартельс! Увы! Еще целых восемь дней.
Уходя, учитель еще долго оглядывался на здание, где решалась наша судьба, и тяжко вздыхал. Вздыхал и господин Бартельс. Только я один стоически переносил испытание — и не вздыхал. Правда, мне помогали в этом многочисленные встречные москвички. Ведь язык глаз одинаков во всем мире, и мимолетные улыбки, молниеносные романы-взгляды, — так же возможны в Москве, как и в Париже. Словом, — я не вздыхал.
Но все же, приличия ради, чтобы не нарушить настроения, господствовавшего в концессии, я также молча следовал за учителем и Бартельсом.
Итак, в шумном и занятом городе бродили мы — три бездельника, тяготящиеся своим бездельем.
Был радостен нам вечер, умерщвлявший день. Мы зажигали огни в наших комнатах и говорили о дивном, богатом городе и его странной судьбе.
Говорили о том, как мы, французы, завершим судьбу этого чудесного города.
А в это время — рязанскими проселками, рязанскими полями и лесами пробиралась к озеру Гнилому разведывательная экспедиция Концесскома.
И над проселками, и над полями — дни бежали так же, как над городом. Люди также гнались за днями и также не могли их догнать.
На смену неделе — приходит новая, и вот уже в Концесскоме доподлинно известно — об этом доложил начальник экспедиции, — что ни в озере Гнилом, ни в болотах, его окружающих — нет залежей торфа, представляющих ценность для эксплуатации. Обыкновенное озеро, обыкновенные болота, каких в России тысячи. Досадно только, что во время работ экспедиции погибли две лодки, «Чайка» и «Нырок», разбитые внезапной бурей. Вместе с лодками затонули два водолазных костюма. Но все же — хорошо, что не было человеческих жертв.
Итак — обыкновенное озеро и обыкновенное болото. Странные какие-то эти господа концессионеры. Концессию, конечно, можно разрешить… Но все же…
— Алло! Алло! Дайте коммутатор ОГПУ! Да! Да! Пожалуйста!
А дни все листаются. Их бег отмечают оборванные листки календарей. В девятый день ожидания, как и в первый, концессия в полном составе уныло бродила возле здания, войти в которое можно только завтра. И хотя ждать было нечего — все же ждали.
Быть может, выйдет кто-нибудь из этой заветной двери, позовет, пригласит, скажет:
— Господа, ваше предложение принимается!
И действительно, хотя никто не вышел и не пригласил, — звонил нужный телефон и говорил верный голос:
— В городе они совершенно одни, по крайней мере, пока. Полагаю — концессию можно выдать. Мы не будем терять их из виду. Да, да! Ну, — пока! Если что-нибудь выяснится — позвоню.
С падающими сумерками — мы опять уходили домой. Но на этот раз дорогой учитель не оглядывался и не вздыхал. Мы торопились в гостиницу, мы торопились уснуть, мы спешили навстречу желанному «завтра».
— Жю, вы, кажется, хотели пойти в кино.
— Но, дорогой учитель…
— Да, дитя мое, да, — вы хотели, и я думаю, что вы можете пойти в кино. Мы уедем и бог знает, когда вам еще придется побывать в кино.
— Но учитель, я не…
— Ничего, ничего, дитя мое, кино — это разумное развлечение и я думаю, господин Бартельс не будет возражать.
— Вы хотите в кино, Жюлль?
— Я не…
— Да, да, — он хочет и пусть идет!
Учитель сказал последние слова резким и раздраженным тоном, и хотя я и не думал ни о каком кино, и вообще не понимал, в чем дело, — я все же покорился. Бартельс и учитель свернули направо, а я поплелся к кино.
— Кино? Кино… Какое к черту кино! Ах, — да!
Тут только, у самого входа в театр, — я вспомнил и понял, почему спровадил меня дорогой учитель в кино. Это было условное слово.
«Ах, я — осел! Однако, у меня короткая память!»
Посмеиваясь над собственной забывчивостью, я направился к нашему водолазу — предупредить его о скором отъезде.
Это была значительная и торжественная минута! Вероятно, никто из нас никогда не забудет о ней, в особенности господин Бартельс.
— Итак, господа, мы можем выдать вам желаемую концессию, но…
О, эта пауза, — мне показалось, что мое сердце лопнет, прежде чем она окончится.
— …Но мы должны вас заранее предупредить, что, по имеющимся у нас данным, в указанной вами местности нет ценных залежей торфа и вообще нет залежей богатых ископаемых.
Говоривший замолк, и я отчетливо слышал в томительной тишине, как мое сердце отбивает бешеный такт.
— Собственно говоря…
Господин Бартельс произносил слова тяжело, словно ворочал камни.
— Говоря собственно… торф там… должен быть… Наш ученый… Оноре Туапрео…
Господин Бартельс обернулся и угрожающе прошипел:
— Да скажите же, черт вас побери! Онемели вы, что ли!
Я подтолкнул в бок дорогого учителя, — да простит бог мне мою грубость.
— Ммм… — замямлил учитель. — Ммм…
— Да? Я вас слушаю, уважаемый профессор!
— Видите ли, уважаемый господин чиновник…
Я дернул учителя за фалду.
— То есть, виноват, я хотел сказать — уважаемый господин Концесском… То есть, не то…
— Ну, да это неважно, — продолжайте!
— Да, конечно… Я продолжаю… Видите ли, я полагаю, что мы все-таки возьмем эту концессию, хотя, конечно, не сомневаемся в верности ваших данных…
— Но торф, торф, — скажите же про торф! — прошипел Бартельс.
— Да, торф…
На минуту, только на одну минуту дорогой учитель задумался.
— Собственно говоря, наша концессия собирается преследовать не столь коммерческие цели, как научные. А потому, торф, то есть, я хочу сказать, обилие торфа — для нас не особо существенно! Нас интересует геологическое строение местности, нас интересует профиль дна озера Гнилого, словом, если с вашей стороны не встречается возражений, — мы хотели бы получить эту концессию! — блестяще закончил Оноре Туапрео.
— Пожалуйста, господа, но вы предупреждены! Вот договор — и мы его можем подписать.
Господин Бартельс взволновался пуще прежнего.
— А пункт, пункт об озере тут есть?
— Да, конечно — вот он, редакция, указанная вами: «Все извлеченное со дна озера Гнилого, или из недр, ныне лежащих под водами озера Гнилого — поступает в полную собственность концессионеров, французских поданных господ Оноре Туапрео, Дэвида Бартельса и Жюлля Мэнна».
— И мы беспрепятственно сможем это вывезти?
— О, помилуйте, вы же видите: «собственность подданных». Международное право…
— Ах да, да, вы правы, — международное право… Ну, прекрасно, прекрасно!
— Итак, — мы приступим?
— О да, да, — приступим!
Что говорить обо мне, самом младшем из концессионеров, что говорить обо мне, если даже почтенные седины и не менее почтенная ученость Оноре Туапрео, если даже почтенное и не менее почтенное состояние Дэвида Бартельса не смогли удержать пера в их руках без колебательных движений, именуемых дрожью. Конечно, у меня отчаянно дрожала рука, когда я подписывал этот знаменитый договор, но все-таки я его подписал. Дальше — было как во сне, все было покрыто каким-то лихорадочным, волнующим туманом. Мы сидели в креслах и ждали, пока покончат все формальности. Мне казалось, что мы ждем уже целую вечность, что этому томительному ожиданию никогда не будет конца. Откуда-то издалека, так мне показалось, — донесся голос:
