Язычники - Другаль Сергей Александрович (книги онлайн txt) 📗
— Не испытывай судьбу, поняла?
Обнюхав кулак, хищница скрылась в густой траве в распадке, и ее не было целый день. А вскоре из грота, яко наг, яко благ, вылез щенок и захныкал, требуя еды. За ним появились тигрячьи дети. Все трое жались к ногам, суетились и лезли в костер, на котором Олле стал спешно готовить приварок — жуткую смесь из крошеных потрохов и сгущенного молока. Поев теплое варево, детеныши тут же у корыта заснули. Олле промокнул им морды, отнес на место и заварил новую порцию, чтобы снова кормить голодных, когда проснутся.
И начались веселые деньки. Олле жил, озабоченный, как кот в овощехранилище. Тигрица уходила и приходила когда хотела. На него внимания не обращала, не позволяла чесать за ухом, угощением пренебрегала. Не то чтобы дареный кусок ей в горло не лез, ведь ела же в первые дни, но, видимо, предпочитала свежатину, благо дичь вокруг кишмя кишела. Как-то прилетел знакомый ворон, потоптался на спине у коня:
— Спит твоя тигррица неподалеку на солнышке. Р-разбудить?
— Пусть спит. Эти трое кого угодно до дна высосут.
Кстати, о сне. Именно тогда Олле обосновал принятую ныне единицу интенсивности сна — сурок. Он показал, что сурок не зависит от времени сна, а характеризует его качество. Что один сурок — это максимум возможного и больше быть не может. Так он, Олле, может задавить сурка за четыре часа, Нури с этим справляется за шесть часов, а льву Варсонофию мало и восемнадцати…
Хищница избегала появляться на глаза, оберегая себя от постороннего вторжения. Логово уже не казалось ей безопасным рядом с чужим становищем, и только детеныши побуждали ее возвращаться. Ночами она часто бродила неподалеку. Олле ощущал ее биополе, и трудно было удерживать ее на расстоянии. Ломку же инстинктов он считал недопустимой и неэтичной. Конь нервничал, плохо понимая действия хозяина, сам Олле спал вполглаза и изрядно отощал.
— И так до того дня, пока Гром, поев из корыта, больше не вернулся в грот, — рассказывал потом Олле. — Грудной период кончился. Святые дриады! Я свернул свое барахло, и мы ушли, не попрощавшись. Отшельник принял нас с радостью, но на второй день стал скучным: все пригодное для жевания жевалось, для разрывания — разрывалось. И тогда я построил шалаш на берегу озера под древней акацией.
Олле сразу стало гораздо легче. Щенок рос на приволье, как князь Гвидон в бочке. Любил гонять по берегу коня, хватал его за хвост и гриву, а так как еще не умел соразмерять в игре силы, то иногда кусался больно. Тогда конь брал его зубами за шкурку и бросал в воду. Из глубины тут же возникал замшелый Геннадий, жутко щелкал челюстями. Подвывая и захлебываясь, щенок выбирался на берег, бежал к Олле, жаловался на коня и крокодила и бывал утешен котелком молока с ржаными сухарями.
— Гр-ром, — кричал с акации Ворон. — Дай сухаррь!
Генетические изменения первые три месяца были слабо выражены, разве что небывалый аппетит да темпы роста, коим дивились и Олле, и Отшельник, частый гость в шалаше. К этому времени Гром имел размеры взрослого дога и продолжал расти. А потом как-то сразу живот его впал, и он вроде как в одночасье обволосател, покрывшись черной, в завитках, шерстью. Щенок превратился в пса-подростка. Теперь он больше времени проводил в игре с Олле. Он забирался в чащу, где мягкий мох делал неслышными шаги, а кусты давали укрытие, и ждал, чтобы Олле — Старший — нашел его. Старший находил. По сопению, слышному, когда пес старался затаить дыхание, по блеску глаз, которые следили из черноты, по дрожанию листвы, ибо хвост, хоть откуси, не мог не шевелиться.
Потом прятался Старший, и пес скачками метался по лесу, путаясь в следах. Вот он, был след — и нет его. Исчез. Совсем. Гром взлаивал, а из чащи, уже незнакомой и грозной, кто-то тихо крался к нему. А тут еще паутина налипала на ноздри, и жужжал, крутился возле уха шершень, и хватали за бока колючки. Жутко в лесу без Старшего. Но вот сверху доносится его смех — и над головой пролетает, держась за лиану, Олле. Пес запоминает урок: нюхай не только землю, нюхай воздух. И хотя шарахаются от него, уступают дорогу все встречные, чуя всосанный с молоком тигриный запах, но еще не скоро Гром станет хозяином в саванне и джунглях.
В саванне, куда ушли они вдвоем, оставив коня на попечение Отшельника, было жарко. К тому же Олле бежал, презрев расстояния, и исчезал порой в знойном мареве, и приходилось его догонять, высунув шершавый от жажды язык.
Старший не знает усталости, он самый выносливый…
Окольцовывая в саванне страусов, Олле надевал на левую руку десяток звенящих браслетов, велел псу лежать и смотреть. Старший движется малым ходом в открытую, а страусы спокойно поглядывают на него свысока, ковыряясь в песке… Ход кольцевания Олле комментировал так:
— Птица высокомерная. Уверена в своей быстроногости. Полагает, что всегда сбежать успеет. Еще бы, семьдесят километров в час, почти двадцать метров в секунду! Куда там прочим двуногим — это она так обо мне думает. И тут я кидаюсь с места. Маленькая суматоха, заминка, птица — от меня, но я уже — за ногу и за вторую. Секунда — кольцо защелкнуто. Рывок в сторону, а то пнет… Вообще, скажу вам, если бы страус умел пинаться с разбегу, весь ход эволюции мог бы стать иным. К счастью — не умеет.
Старший самый быстрый, от него не убежишь, за ним не угонишься…
Однажды Гром, насмотревшись, как это делается, вылез из-за невысокого бархана и фланирующей походкой направился к одинокому страусу. До лихого прыжка оставалась пара мгновений, но тут страус шагнул навстречу. Пес был пнут в бок. Пес был клюнут в лоб. Пес корчился на песке, а страус — налево кругом — ушел, самоуверенно подрагивая толстыми окороками.
На визг прибежал Олле и спас пса. Он сорвал с куста лист, поплевал на него и пришлепнул на лоб. Голове стало легче. Он отнес пса в палатку и дал воды. Еще полегчало. Он положил пса на здоровый бок и долго гладил ушибленный, приговаривая:
— Дите малое, неразумное…
Стало совсем хорошо. Так бы лежать и лежать…
Олле испугался. Он смотрел в замутненные болью щенячьи глаза и винил себя за недосмотр. Удар был страшен. Олле осторожно трогал отек, принимая боль на себя. Он умел это делать. Если очень захочешь, можно уменьшить чужую боль, разделив ее.
Остаток дня и всю ночь просидел Олле рядом со своей собакой. Утром Гром пришел в себя, лизнул руку, напился и заснул спокойно, успев подумать: «Старший — он самый добрый, добрее быть не может».
Пес выжил, и это хорошо. Ибо какой может быть охотник без собаки? А заводить другую собаку Олле не стал бы, это уж точно.
У догорающего костра недалеко от овального входа в пещеру одиноко сидел, поджав ноги по-турецки, бородатый нечесаный вождь и кормил из рук бананом крупную обезьяну. Вождь был гол по пояс, и только короткое, до колен, кожаное исподнее, мехом внутрь, украшало его массивную фигуру. Он без интереса, скорее, с досадой взглянул на пленников — их бросили рядом — и осмотрел вспухшие лбы и носы.
— Ох! — говорил потерпевший питекантроп, тыча перстом в синяк.
— Ах! — добавлял другой.
— Эх! — подытожил укоризненно вождь.
Обезьяна незаметно исчезла.
— Что-то они сегодня разговорились, — не выдержал Нури. — Что-то разболтались. Ты можешь лежать, если тебе так удобнее, а у меня руки-ноги затекли.
— Ух! — крякнул по-питекантропски Олле, разорвав веревки и вскакивая. Нури уже стоял рядом. Питекантропы мгновенно охватили их кольцом, ощетинились копьями. Сверху, со скалы, донеслось тревожное рычание Грома.
— Дикие люди. — Нури сел на землю, демонстрируя готовность претерпеть. — Сейчас нас, похоже, съедят. А я уже привык жить.
— Начальство не допустит. — Олле проводил взглядом двух питекантропов, которые подхватили и унесли в пещеру свободные теперь бамбуковые стволы. Вождь действительно пробормотал что-то успокаивающее, и копья опустились. На пленников еще поглядывали настороженно, но никто не препятствовал, когда они подошли к костру.
