Меж двух времен - Финней Джек (лучшие книги онлайн .TXT) 📗

Кейт осталась у Кармоди, а когда выяснилось, что забрать ее некому — ближайший родственник, двоюродный брат матери, жил в другом штате и никогда не видел Кейт в глаза, — Кармоди официально удочерили ее, на что двоюродный брат с радостью согласился. Кейт, конечно, и не помнила своих настоящих родителей; Кармоди были для нее как отец и мать.

Итак, я кивнул: да, я знал, что Кейт сирота. Тогда она встала, прошла к себе в спальню и вернулась, держа в руках красную блестящую картонную папку с красными же шнурками-завязками. Села, раскрыла папку на коленях, разыскала там какую-то бумажку и — все мы в душе актеры-любители с самого рождения, — вместо того чтобы вынуть ее, принялась рассказывать, разжигая мое любопытство:

— Отцом Айры был Эндрю Кармоди, довольно известный нью-йоркский финансист и политический деятель, хотя и не из первой десятки. Позже он как-то растерял и умение делать деньги и самое свое состояние. Вершиной его карьеры были девяностые годы, когда он выступал чем-то вроде советника при президенте Кливленде — Айра как раз тогда и родился.

Чтобы сказать хоть что-нибудь, я спросил:

— И что он насоветовал Кливленду?

— Не знаю, — улыбнулась Кейт. — Надо полагать, ничего особенного. Как историческая личность он не бог весть что собой представлял. Айра говаривал, что в самой подробной истории второго президентства Кливленда [3] отцу, вероятно, уделили бы одно маленькое подстрочное примечание. Но в мыслях Айры отец занимал важное место, потому что покончил с собой. Уж не знаю, сколько лет было Айре в момент самоубийства, но мысли об отце не покидали его до собственного смертного часа.

Кейт вытащила руку из папки; в пальцах она держала маленький черно-белый фотоснимок:

— Эндрю Кармоди, когда разорился вконец, переехал с семьей в 1898 году в маленький городишко Джиллис в штате Монтана. Много лет спустя, уже взрослым, Айра вновь поехал туда, на противоположный конец страны, чтобы проверить, действительно ли могила отца такова, какой он помнил ее с детства. Память не подвела его. — Кейт подала мне снимок. — Айра сфотографировал ее в то лето: это плита на могиле Эндрю. Когда-нибудь мне хотелось бы съездить туда, взглянуть на нее…

Судя по снимку, плита возвышалась над землей не более чем на полметра — она была заметно ниже соседних плит и к тому же перекосилась влево. Могила у подножия плиты заросла редкой травкой, тут и там торчали облетевшие одуванчики. И вдруг я не без удивления увидел, что значки, выбитые на камне, вовсе не буквы: на ней не было вообще никакой надписи, только непонятный узор. Я поднес снимок ближе к глазам, наклонил к лампе, стоявшей у изголовья, — узор представлял собой составленную из многих точек девятиугольную звезду, вписанную в окружность.

Я смотрел на снимок, вероятно, целую вечность — минуту, не меньше. Он захватывал своей абсолютной достоверностью: где-то там, через всю страну на окраине маленького городка в Монтане и по сей день, видимо, лежит этот странный камень, испятнанный и выщербленный жарой и холодом, сменой дождей и засух многих и многих лет. Наконец я поднял взгляд на Кейт:

— Жена поставила эту штуку ему на могилу? Кейт кивнула.

— Это-то и не давало Айре покоя.

Она опять пошарила в папке и вытащила длинный небесно-голубой прямоугольник — конверт.

— Эндрю Кармоди застрелился. Однажды летом. Сидя у себя в маленьком дощатом домике. И вот это он оставил на столе…

Я взял конверт. На нем была зеленая трехцентовая марка с профилем Вашингтона — я такой никогда не встречал — и круглый почтовый штемпель: «Нью-Йорк, штат Н. — Й., Гл. почтамт, 23 янв. 1882, 6.00 веч.» Ниже, черными чернилами, шел адрес: «Эндрю У. Кармоди, эсквайру. Пятая авеню, 589». Нижний правый угол конверта слегка обгорел, будто его подожгли, а потом почти сразу же погасили. Я перевернул конверт: обратного адреса не было.

— Загляни внутрь, — сказала Кейт.

Внутри лежал листок белой бумаги, сложенный пополам и с одной стороны слегка обугленный — видно, он находился в конверте, когда тот поднесли к огню. В верхней части листка черными чернилами было написано тем же аккуратным почерком, что и на конверте: «Если вам интересно обсудить некоторые вопросы относительно каррарского мрамора для здания городского суда, соблаговолите прийти в парк ратуши в четверг в половине первого». Ниже линии сгиба синими крупными полуразборчивыми буквами, с четырьмя кляксами, было нацарапано: «Поистине невероятно, чтобы отправка сего могла иметь следствием гибель (здесь как будто не хватало одного-двух слов в конце строки, где бумага обгорела) мира в пламени пожара. Но это так, и вина безраздельно (еще одно обгоревшее слово) на мне, и от нее не уйти и не отречься. И вот, не в силах больше взирать на вещественную эту память о том событии, я прекращаю свою жизнь, которой следовало бы прекратиться тогда».

Губы мои вздрогнули, я едва не усмехнулся: уж очень все это казалось неправдоподобно. Я глядел на обгоревший листок — и не мог представить себе, что человек способен сочинить такую напыщенную, многословную записку, а потом приставить к груди пистолет и застрелиться. И все же факт оставался фактом: каков бы ни был стиль послания, передо мной — я взглянул на него еще раз, и уже без усмешки — был крик отчаяния, суть последних минут человеческой жизни. Я вложил записку в конверт и посмотрел на Кейт.

— Гибель мира? — переспросил я, но она лишь качнула головой.

— Никто не знает, что он хотел сказать. За исключением, быть может, матери Айры. Она вбежала в комнату — я так живо представляю себе это, Сай, представляю вопреки собственной воле, мне эта сцена не по душе, — звук выстрела еще отдавался в ушах, в комнате стоял запах пороха, тело мужа неуклюже навалилось на стол; она схватила конверт, подожгла, потом погасила пламя и решила сохранить письмо. Врача она не вызвала. На дознании после похорон она заявила, что Эндрю выстрелил себе в сердце и что было яснее ясного — он мертв. Тут же, не откладывая, она сама обмыла и одела труп и не позволила ни гробовщикам, ни кому бы то ни было даже зайти в дом, пока не подготовила тело для похорон.

В масштабах городка это был крупный скандал, и Айру в детстве неоднократно им попрекали. Но мать Айры ничто не смутило. На дознании, глядя следователю прямо в лицо, она заявила, что о смысле предсмертной записки не имеет ни малейшего представления, а ее поступки после смерти мужа — ее личное дело и никого не касаются. Десять дней спустя она поставила на могиле плиту, так никогда никому ничего и не объяснив.

История эта преследовала Айру всю жизнь. Он задавал себе один и тот же вопрос: почему, в чем дело? А теперь тот же вопрос задаю себе я.

И я задавал себе тот же вопрос. Мы о многом переговорили тогда. Я рассказывал Кейт о своей жизни, главным образом о первом своем браке и разводе и о том, что мне тут с течением времени стало ясно, а что неясно, — тема, которой я раньше всячески избегал. Но даже рассказывая о сокровенном — а слушательница мне попалась внимательная и заинтересованная, — я невольно возвращался мыслями к Эндрю Кармоди и спрашивал себя: почему, в чем же там было дело?

Пожалуй, самое сильное чувство, движущее родом человеческим, сильнее чувства голода и чувства любви, — это любопытство, неодолимое желание узнавать. Оно может стать, и нередко становится, целью всей жизни; из-за него, случается, прищемляют себе не только носы — стремление удовлетворить свое любопытство может вырасти в самую важную, самую волнующую из всех эмоций. И вот утром в пятницу я сидел в кабинете доктора Данцигера, с нетерпением ожидая, что же он скажет. Он меня выслушал. Рассмотрел снимок, голубой конверт и записку, которые я одолжил у Кейт. И долго сидел, молча глядя на меня из-за стола. Одет он был сегодня в темно-синий двубортный костюм и белую рубашку с галстуком-бабочкой; я пришел в своем вчерашнем сером костюме. Выдержав паузу, он снова взял записку и прочитал вслух; «Поистине невероятно, чтобы отправка сего могла иметь следствием гибель… мира в пламени пожара. Но это так…»