Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут - Дозуа Гарднер (книги серии онлайн .TXT) 📗
— А ты, Вализия?
Я с улыбкой кивнула.
Но не испытывала ни капли радости. Если честно, я не хотела этого видеть, в глубине души считая поимку и заточение кошмара чем-то непочтительным, хотя тогда и не знала этого слова. И от подобных мыслей я испытывала слабость и неловкость, поскольку всегда боялась монстров так сильно, как меня учили.
Интересно, заметил ли Вилаг, что отец в очередной раз отказался описать кошмаров? Даже в самых волнующих историях о своих сражениях он упоминал о них максимум как о движущихся тенях. У нас дома над очагом в гостиной висела зернистая, в сепии фотография его юношеских странствий, потемневшая от времени. Отец в доспехах и подбитой мехом накидке сидел на коне, вскинув к небесам руку с длинным мечом (белая рамка обрезала клинок). Другая его запакованная в металл рука сжимала что-то вроде черной кляксы, будто проявляющие химикаты под воздействием температуры или чего-то таинственного застыли на фотографии расплывчатым пятном. Казалось, эта клякса истекает кровью на черную землю.
То, как мне сказали, была голова убитого отцом кошмара. Столь темную штуковину толком не запечатлеть, как бы вовремя механизм фотоаппарата ни поймал победу рыцаря. У пятна не было никаких отличительных признаков, кроме двух выростов по краям — вроде рогов или ушей. Эта голова принесла отцу большую часть денег, которые он затем использовал, чтобы начать собственное дело. Вживую же мы никогда ее не видели, потому как странствующие рыцари сжигали или бросали тела и головы кошмаров, опасаясь, что если возьмут их в Город, то привлекут туда полчище монстров. В детстве фотография служила для меня источником дурманящей гордости за отца — самого смелого человека из всех, что я знала. А позже она же заставила задуматься, почему он не мог описать того, чью отсеченную голову держал в руках как трофей.
Я доела индиго — Вилаг все еще мусолил свои дольки, — и мама вытерла мне руки салфеткой. Официант подал нам на серебряном блюде выпечку, посыпанную сахарной пудрой, с начинкой из теплой помадки и грюнничного джема. Ужин мы съели еще раньше — его принесли под серебристым колпаком. И когда официант в белых перчатках поднял его, оттуда повалил пар, а нашему взору предстали нарезанные грибы, пельмени с мясом, сметана и овощной салат. Мама велела Вилагу дожевать индиго, прежде чем браться за сладкое. Отец поглощал выпечку с не меньшим удовольствием, нежели я. А я наблюдала, как он облизывает пудру с пальцев, которыми когда-то сжимал отрубленную голову кошмара.
Когда пришла пора отдохновения, лампы в купе выключили, а в коридоре — приглушили. Я так боялась остаться в полной темноте, но, к счастью, родители не задернули шторки. Тусклый сумрачный свет с улицы не мешал уснуть. И все же было непривычно ложиться с незанавешенным окном.
Как ни старалась, я не могла не представлять, как кошмары забираются на поезд, пока он мчится вдоль лесистого края Вечера. Я думала: может, они уже здесь? Но все вокруг: тихое посапывание моих родных (Вилаг спал надо мной, родители — напротив), периодические успокаивающие вспышки света на полустанках снаружи; вздохи раздвижных дверей в конце вагона всякий раз, как проводники, официанты и пассажиры проходили по коридорам; сладкий запах свежих простыней и подушки — все это убаюкало меня, отогнав плохие сны, несмотря на мой страх перед скорой личной встречей с существом, в честь этих плохих снов и названным.
В шесть лет я перестала спать с родителями и перебралась в комнату брата. И во время этих перемен я неестественно сильно боялась темноты (заметь, читатель, то было время, когда страх темноты считался столь же нормальным и допустимым, как страх перед падением с большой высоты). Служанки проходили по дому, закрывали дремо-ставни и задергивали занавески, дабы мы отдохнули от западного света, а я так боялась, что не могла заснуть.
Тяжелый стук деревянных створок перед каждым отдохновением наполнял сердце предчувствием беды. Пока служанки шли прочь, их фонари рисовали на стенах жуткие тени, и я лежала под одеялом, скованная ужасом. А потом дверь закрывалась, и комната погружалась во мрак.
В этой холодной тьме мне слышался цокот когтей кошмаров, что крались вверх и вниз по лестницам запертого дома. Родители без конца повторяли, мол, то лишь крысы над потолком и в стенах, но я отказывалась верить. Каждое отдохновение я воображала, как один из незваных монстров пробирается в нашу спальню, слышала его дыхание, когда он приближался к кровати и бросался на меня, но не могла ни закричать — его вес сдавливал грудь, — ни убежать, поскольку кошмар запускал когти мне в волосы и с тихим смехом наматывал их на свои длинные пальцы.
Так, в невыносимом молчании, казалось, проходили часы, а потом я начинала плакать и не унималась до тех пор, пока Вилаг не бросал в меня подушку, а мама не прибегала утешить меня поцелуями. В итоге родители решили не закрывать дремо-ставни на время отдохновения, а брата, когда тот возмутился, переселили на восточную сторону дома, где не было окон. К сожалению, чтобы заснуть, нам нужна кромешная тьма. Сияющая линия горизонта за окном хоть и успокаивала, но и практически не давала мне сомкнуть глаз.
В конце концов мы с Вилагом вновь оказались в одной спальне с закрывающимися ставнями, ибо отец сказал, чтоб со мной прекращали нянчиться, в то время как мой брат столь храбро научился спать один. Я часто слышала, как они об этом спорили — мама считала попытки заставить меня не бояться безумием. Да и большинство моих школьных друзей продолжали спать с родителями вплоть до одиннадцати или даже двенадцати лет. Но отец был непреклонен в своем желании сделать нас сильными и отважными на случай, если кошмары когда-нибудь найдут способ захватить город.
Странно чувствовать вину за то, что слишком хорошо выучила урок, который нам вдалбливали с рождения. Теперь «кошмар» всего лишь слово, и дико даже думать, что названный им народ, вероятно, все еще живет где-то в этом мире. Когда мы с Вилагом росли, кошмары были врагами.
О них нам рассказывали бабушки и дедушки, родители и учителя и все учебники и книги, когда-либо попадавшие в руки. В историях тех дней, когда огнестрельное оружие еще не изобрели, странствующие рыцари бродили по тропам туманных лесов за Городом Длинных Теней, чтобы доказать свою мужественность и преданности Монархии и Солнечной Церкви, а заодно расширить границы города и отыскать новые ресурсы. К моменту моего рождения время это почти закончилось, хотя экспансия продолжалась — даже интенсивнее, чем прежде.
Помню, как школьная учительница задернула шторы и зажгла свечу возле деревянного шара нашей планеты, чтобы показать, как солнце сотворило Ночь и День. Она постучала кусочком мела там, где свет свечи стал тенью на глобусе.
— Это мы. — Затем перевела мел на темную сторону. — Это они.
Кошмары определили, кто мы такие, едва мы выбрались из горячих озер на краю огненного Дня, обернулись в дымящиеся окровавленные шкуры убитых животных и направились прямо на восток, в освежающий поход вдоль Вечера нашего мира. И замерли мы лишь пред чуждой темнотой, коей никогда прежде не видели, — не только из-за жуткого холода, что тем сильнее пронизывал воздух, чем дальше мы шли, но и из-за тех, кого повстречали в конце Вечера.
Народ теней, что множеством блестящих во мраке глаз окружил наш костер, пронзил наших первопроходцев острыми копьями и стрелами и забрал мертвецов, когда мы бежали прочь из этой западни. Без слов невидимые смертоносные стражи сурового Ночного пограничья сказали, что дальше нам нельзя. Но и обратно в День, где воздух словно полыхает под неотлучным взглядом солнца, мы тоже не могли вернуться.
И тогда мы построили деревни там, куда еще дотягивается солнечный свет и где тени удлиняются, прежде чем раствориться в Вечере. Деревни стали городами, города слились в Город Длинных Теней, а он все рос и рос вдоль Полутени, пока не достиг Штормовых Морей на севере и непроходимых скал на Краю Мира (названному так задолго до того, как выяснилось, что это неправда) на юге. И всю свою историю мы оглядывались через плечо на сумрачный восточный горизонт, откуда кошмары наблюдали за нашим развитием.
