Действо - Болотников Сергей (библиотека электронных книг .TXT) 📗
– А не то что? – в запале крикнула мать, но попятилась от наступающей дочурки, и чуть не наступила на Дзена. Тот с королевским величием переместил скопище атомов именуемое своим телом на безопасное для оного расстояние.
Анна сжала зубы. Проклятия так и рвались наружу. Но портить отношения было нельзя – и так почти не с кем ни контактирует, не общается.
– Отдай, – сказала она еще раз, – просто отдай и все…
– Да получай!!! – крикнула мать в истерике и кинула в Анну картиной, которую та бережно поймала и разгладила, – все прорисуешь! – без паузы сменила тему любимая родительница, – всю жизнь так и будешь кистью возить?! Тебе уже двадцать два! Когда замуж выйдешь?!
Это уже было чересчур – прижав картину к груди, Анна повернулась и гордо пошла к себе в комнату. Как всегда после таких скандалов на глаза просились слезы, но она им воли не давала – мать не увидит ее плачущей!
– Иди-иди! – крикнула та, вдогонку закрывающейся двери, – Так всю жизнь и просидишь в старых девах! Кому ты такая нужна?!
Анна не сдержалась – хлопнула дверью. И настала долгожданная тишина.
Здесь, когда ее никто не видел, Анна могла дать волю чувствам – села на краешек обшитой ярким поддельным шелком софы и немного поплакала. Потом вытерла глаза и потерянно обвела взглядом свою маленькую комнатку.
Здесь все было ярко, пестро, и от этого помещение казалось еще меньше – пыль толстым слоем оседала на ярких крашенных тканях. На сероватом ковролине как диковинные мягкие валуны валялись увенчанные забавной кисточкой подушки со сложным рисунком – на них очень удобно сидеть и размышлять, наверное, со стороны кажешься сюрреалистичной копией Роденовской скульптуры. Восточный ковер на стене, и еще один на другой – на одном буйство цвета и хитрых плетеных узоров, на втором нейтральный светло-бежевый фон на котором грубые, примитивные рисунки журавлей, двоих уродливых птиц, одна из которой находится выше другой.
Парадокс рисунка в том, что не очень понятно что делают журавли – взлетают, или, напротив низвергаются в свою бежевую бездну? Все зависит от того, как ты повесишь ковер. Коряво вытканные неумелой рукой работница люберецкой фабрики ковров птицы символизировали собой нечто настолько глубокое и наполненное несколькими этажами смысла, что просто страшно становилось, если задуматься.
Впрочем, кроме хозяйки комнаты, над бежевыми журавлями не задумывался никто.
Еще в комнатушке были книги – в мягких обложках и твердых, с яркими глянцевыми обложками. Книги по йоге, по трансценедальной практике, истории даосизма и много еще чего – тоже пыльное, и от этого кажущееся величественным. На самом деле к ним довольно давно не прикасались.
Модерновый пластиковый столик с компьютером прятался в углу. Аппарат гудел и наполнял теплом воздух, как самый дорогой в мире электрообогреватель.
Над чудом современной технологии висел портер Льюиса Кэрролла. Постаревший безумный сказочник смотрел устало, грустно, и может быть, чуть испуганно – гений эскапизма на пороге жестокого материального века. Анна повесила сюда портрет не зря – как-то легче становилось в минуты тяжких раздумий. Кэрролл обещал, что есть мир за горизонтом – дивный, новый мир, и пусть его видишь только ты, а остальные пустые глаза и пену изо рта – наплевать, устрицы видят свою раковину изнутри.
Анна и чувствовала себя устрицей – с толстым-толстым слоем хитина, из-за которого надо кричать, надрываясь, чтобы тебя услышали другие.
Ну и конечно здесь были картины – много картин, больших и маленьких, одинаково абстрактных, варьирующихся в стиле от нарочитого примитивизма цвета и формы, до неожиданно фотореалистичных, но вместе с тем совсем нереальных композиций.
Среди них привлекала внимание картина с изображением трогательного плюшевого мишки с повязанной на шее голубой ленточкой, одиноко висящего на остром корявом суке высохшего дерева, повешенный за эту самую ленту. Глаза мишки сияли теплом и добродушием, но вот только общий фон вызывал острую тоску и уныние. По мысли автора это было место, куда уходит детство.
В целом же картины были добрее – если конечно добрым можно считать изображение эллипса шафраново – цвета, или что ни будь ему подобное.
Одного, у этой тесной комнатушки, в которой бывало душно по ночам и много пыли днем, отнять было нельзя – она была очень уютна. Настоящее, обшитое коврами гнездом, место, где отдыхают, и куда возвращаются из большого, шумного мира. Наверное, именно таким и видит моллюск свою раковину изнутри – скопище теплого, гладкого, розоватого цвета – возведенный в идеал уют.
И еще что нельзя было сказать про обвешанную картинами комнату – никто бы никогда не предположил, что эта комната принадлежит женщине. Несмотря на весь уют. Может быть, виноваты были книжные стеллажи?
Мать эта комнатка раздражала, и немногочисленным гостям, бывающим, в их двухкомнатной квартирке она говорила, что это комната мужа – ей охотно верили, несмотря на то, что муж, отец Анны уже пять лет, как покинул земную юдоль.
От воспоминания об отце слезы снова вернулись на глаза художницы. Отец, вот кто всегда ее понимал – он и сам рисовал, в молодости, может быть не так хорошо, как его талантливая дочь… И, он много читал – книги на стеллажах, это то немногое, что осталось от его обширной библиотеке. Читал, пробовал писать стихи и прозу. Он и приучил дочь к чтению, рисованию, мучительному самоанализу, и части других несколько не свойственных женскому полу занятий. Он никогда не говорил, но Анна знала, что отец очень хотел сына, а получил дочь. В конце концов, ему надо было передать свои знания наследнику и когда он начал учить всему дочь это и было некоторой ошибкой с его стороны… Впрочем, по мнению Анны, самая большая ошибка совершенная ее отцом была его женитьба на матери – они друг другу настолько не подходили, что странно становилось, как прожили вместе столько лет? В конечном итоге он и получил что хотел – начитанного, умного, и совершенно неспособного жить потомка.
Анна сердито встряхнула головой – ну хватит рефлексии, от этого только хуже! Как бы не уютна была комната, а сейчас слова матери о том, что всю жизнь так в ней и просидит не давали покоя, и Анна поступила как обычно – взяла складной пластиковый мольберт, и отправилась на улицу рисовать. Эти зарисовки очень помогали от регулярных душевных травм.
В коридоре прихватила с собой Дзена и складной мольберт. Сегодня она будет рисовать.
И плевать на прохожих, что косятся как на умалишенную. И пусть на дворе зима.
Дзен подошел, и с достоинством положил на пол свой поводок. Этот пес все делал с царским величием, откуда взялось? Анна как-то со смехом предположила, что этот оранжевый встрепанный зверь – это инкарнация какого ни будь китайского императора. А что, чау-чау же?
Матери не было видно – закрылась на кухне и невнятно выговаривает что-то столу, стульям и набору кухонной посуды. Жалуется на жизнь, наверное. Не понимает ведь, что жизнь не похожа на однотонную плоскость.
Анна вздохнула и покинула негостеприимное свое обиталище.
Консьержка внизу наградила ее презрительным взглядом – где-то прослышала про картины.
Художников она не любила, абстракционистов в особенности.
На улице и вправду была зима, только ей этой ночью плеснули в лицо кипятком.
Температура подпрыгнула градусов до двух-трех, снег поплыл, стал ноздреватым и липким, как сахарная пудра. Анна выскочила на крыльцо, остановилась на миг, потому что сквозь рваный неряшливый проем на нее упал золотистый и несущий тепло солнечный луч. Где-то под снегом журчали ручьи – партизанили и скрывались, понимая, что их время еще не пришло. Но вот в воздухе появилось нечто, чего не было еще вчера.
Дзен стоял и величаво вдыхал этот запах черными влажными ноздрями. Его хозяйка вдохнула тоже и зажмурилась.
В воздухе пахло весной и выхлопными газами.
Несколькими ступеньками ниже белый конверт с синими письменами размачивал твердый острый уголок в маленьком крошечном сугробе. Бумага темнела на глазах, приобретая сероватый оттенок. Анна хотела, было, взять конверт, негоже ему мокнуть, люди ведь писали, старались, да так и не взяла. Может быть оттого, что среди этой скрытой капели конверт напоминал не тающий кусочек зимы? Пусть себе лучше лежит, кто ни будь еще поднимет.
