Жажда всевластия - Синицын Станислав (книги полностью TXT) 📗
Началось мое бытие в качестве лавочника. По сравнению с предыдущим состоянием было в этом много новых достоинств и недостатков. Мы вроде как уже не были перевалочной базой, подвал у лавки оказался достаточно вместителен, и в доме под склад использовался только сарай. За родителями осталась функция добывания всего нового и в коммерческом плане интересного, поэтому их разъезды стали более редкими, но совсем не исчезли. Через несколько месяцев, когда положение лавки немного стабилизировалось и стало ясно, что мы не прогорим после очередных праздников, заметно подросли наши доходы. Карманные деньги — это всегда хорошо.
Но меня стали использовать как дармовую рабочую силу, это было уже хуже. Нельзя сказать, чтобы я раньше только бил баклуши: и сумки тягал, и товар сортировал, и с покупателем поговорить мог, но теперь это все оказалось возведенным в степень. На меня повесили почти всю подсобку и часть уборки. Свободного времени теоретически оставалось много, практически оно все было занято учебой. Так что карманные деньги просто некогда было тратить — покупаемые на них вещи почти не приносили удовольствия. Конечно, мыть полы и слушать при этом с плеера музыку или урок английского лучше, чем просто мыть полы, но еще лучше вообще не браться за швабру. Именно за те несколько лет в мою натуру накрепко въелось отвращение к монотонному физическому труду. С крестьянским бытом я простился еще на вологодчине, теперь понял, что пролетарием быть не лучше.
А в остальном все шло своим чередом. Мы потихоньку богатели, отец наконец-то поменял свои уже антикварные «жигули» на приличную подержанную «вольво». Мама целиком ушла в бизнес, и ее не интересовало ничего, кроме очередной партии посуды. Дед затеял в коттедже предпенсионный евроремонт, говоря, что мы скоро сможем накупить себе отдельных квартир, а он хочет обеспечить себе приличную одинокую старость. Я же, когда удавалось отбиться от занятий и работы, встревал во все мыслимые и немыслимые переделки. В классе подобралась компания из пяти человек, достаточно хорошо учившихся, чтобы их не вышибли из школы за первый проступок, но абсолютно безбашенных.
Ничего особо страшного мы не делали, так, мелочи типа покраски отдельных скамеек в парке, попыток корчить из себя хакеров и разного мелкого хулиганства. Серьезно досталось только Серому и Подкове — и черт их дернул потащить всех нас вслед за диггерами в эти подземные коридоры? Мало того, углядели они ход, якобы в подвалы какого-то склада, и остальным про это ничего не сказали. Решили нас напугать, попутно изобразив крутых парней. Никакого склада там не было, был трубопровод то ли с нефтью, то ли еще с чем, но охрана там имелась серьезная, с видеокамерами и компьютерами. Серому прострелили куртку, а заодно и грудную клетку, хорошо, что до больницы успели довезти. Подкову срочно попытались расколоть на предмет диверсионной деятельности. Охрану тоже можно понять — стрелять в хулиганящего мальчишку на поражение считается дурным тоном, за такое и уволить могут. Надо сделать его не просто хулиганом... Но Подкова ухитрился получить слишком явные «следы побоев на лице» и быстро потерять сознание, так что для него все закончилось часа через полтора. А я, Стержень и Генка Квач, испугавшиеся выстрелов и бросившиеся в боковой проход, до утра лазили по канализационным стокам в поисках выхода. С рассветом вышли под какую-то решетку, через которую небо увидели. Обрадовались! Стержень по сотовому спасателей вызвал, они, правда, и так нас уже искали.
Огребли мы через это дело серьезную головомойку, не по первое число — все понимали, что часть неприятностей мы уже получили, но все равно не сахар.
Где-то за год до окончания школы, даже меньше, начала раскручиваться пружина новой жизни. Той осенью легкое увлечение политикой переросло у меня в серьезные мысли. Я следил за серьезными заварухами в Средней Азии, помнил как Прибалтика все успешнее приклеивалась к Европе и как там бунтовали русские. Но тогда в моей голове будто щелкнул некий механизм — и я увидел, как политика переплетается с человеческими страстями, экономикой. И до этого мне что-то такое пытался втолковать историк — раньше я не понимал таких вещей.
Когда я увидел это переплетение причин, речи отдельных политиков перестали быть для меня логичными словами, которые почему-то не соответствуют истине, а превратились в мозаику лжи, суть которой было интересно раскрывать. Сработала «дипломатическая подготовка», полученная через гипсовую перегородку. Это стало моим постоянным спортом, почти вытеснившим компьютерные игры, — я сидел перед телевизором и лазил по политическим сайтам и хотел понять, кто, как и почему лжет. Меня стали значительно больше занимать разговоры аналитиков, я попытался влезть в чаты «Общих разговоров», «Микроскопа политики» и тому подобные. Это оказалось не таким простым делом — слишком много было высоколобых желающих потрепаться о власти и экономике. В итоге я чуть не угодил в какое-то мошенничество: пришел счет на трёхчасовые разговоры с Камеруном, и только наняв адвоката; отцу удалось доказать, что я тут ни при чем. Эта история отбила у меня охоту к публичной политике и оставила неистребимое желание держаться в тени.
По правде говоря, не только эта история. Я вторгся, или меня втянули, смотря как посмотреть, в сферу любовных отношений. Причем бои пришлось вести сразу на двух фронтах: у меня из головы стали вдруг исчезать все мысли при виде Тани Заглотовой, которая три года в классе сидела на соседнем ряду, и на меня обратила внимание Татьяна Александровна, обходительнейшая супруга нашего бизнес-партнера, женщина предбальзаковского возраста. Таня — она была первая любовь и первая же в ней неудача. Взаимной симпатии оказалось мало для чего-то прочного и долговременного. Мне почему-то кажется, что она поставила крест на мне еще до того, как я на нее посмотрел. Когда на тебя смотрят любимые глаза, но в них ты видишь свой образ в виде мотылька-однодневки, которого завтра надо забыть, — это хорошо лечит любовь. После выпускного я ее ни разу не видел.
Татьяна Александровна — это была чистая физиология и немного любопытства. Для нее, наверное, нескучно проведенное время, отдых от мужа и ребенка. В любом случае это требовало некоторой конспирации, не сложной, но нудной и отнимавшей попусту много времени. Ни один из нас не хотел долговременных отношений, и мы очень быстро друг другу надоели.
Прогресс высыпал на людей очередные дары то ли из ящика Пандоры, то ли из рога изобилия. Медицина сделала который уже по счету прорыв, и людям начали пересаживать клонированные органы. Это была сенсация, которую я тогда почти не заметил, да и зачем мне было ее замечать? И запомнил-то я это потому, что дед, который год собирающийся на пенсию, вдруг начал подсчитывать темпы удешевления этой операции, стараясь понять, есть ли у него шансы воспользоваться новым достижением науки.
Зато я глаз не мог оторвать от роботов. В те два-три года они стали достаточно совершенными и доступными, чтобы появиться в массовой продаже. Лакей-уборщик, объединенный с компьютерной сетью лавки, наконец освободил меня от участи работника метлы. Это оказалось дешевле, чем нанимать какого-нибудь молдаванина, вьетнамца или таджика. Другие роботы заполонили улицы, магазины и дома. На одной из прощальных вечеринок класса, которую устраивал самый богатый из нас, Борис Бурцев, входящих обгавкивала московская сторожевая. У собачки глаза светились лазерными прицелами, по шкуре бегали искры, и она сравнивала наши лица с фотографиями. Шутка получилась плохая: Ирка-колонча так наштукатурилась косметикой, что компьютер ее не узнал, «собака» вдруг встала на задние лапы идо выяснения всех обстоятельств аккуратно, даже не повредив кожи, придерживала ее за горло челюстями из нержавеющей стали.
Высшее образование было для меня делом обязательным. Другой вариант развития событий родителями даже не рассматривался. Естественно, меня хотели продвинуть на экономические специальности. Общий уровень знаний был подходящий, мозги тоже не требовали репетиторской подкачки. Со мной дополнительно занимались несколько недель, заставляли проталкивать в голову кучу информации. Что-то там задерживалось, но большинство формул рассеивалось, как только я переворачивал страницу книги или стучал по клавише. Оставалось только идти вперед.
