Жажда всевластия - Синицын Станислав (книги полностью TXT) 📗
Лощеный следователь все пытался мне втолковать, что, очевидно, обделенные компаньоны для разборки пригласили в лавку «братков», и кто-то из них, кроме оружия, зачем-то взял с собой взрывчатку. А в процессе выяснения отношений или отец смог добраться до того пистолета, что хранил под конторкой, или противная сторона не соблюдала технику безопасности, но взрыв и после горящий газ из магистрали поставили точку в этой истории.
Следователя я слушал в легком сероватом тумане, сквозь который почти не проходили звуки. Это можно сравнить с ампутацией руки под местной анестезией: боли нет, она придет позже, ее будет еще много, но разум, механически подсчитывая утраченные возможности, уже показывает тебе всю глубину утраты. И вещи вокруг начинают смотреть тебе в глаза с легкой укоризной, а потом эта укоризна превращается в крик отчаяния.
Тогда мне очень помогла Оля. Она вытащила меня из оцепенения, вернула к действительности. Только благодаря ей мне удалось в те серые дни хотя бы защитить диплом. Дед совсем расклеился, болел, мало выходил из дома.
Потом, когда схлынула волна горя, со всех сторон надвинулись проблемы. Страховку за лавку выплатили с грехом пополам, и большой кус от нее отхватили родительские долги. Естественно, возрождать предприятие из пепла я не стал: к этому не лежала душа, не было на это сил. Но академическая карьера тоже почти накрылась медным тазом, у меня элементарно не хватало денег. Так уж повелось у нас в стране, что научный работник первые несколько лет в этой ипостаси — беднейший и бесправнейший человек. Он должен почти всем вежливо улыбаться, вынужден зарабатывать репутацию на фронте науки и при этом изо всех сил заботиться о честном имени, добывая деньги хотя бы относительно легальными приработками.
А свадьба к тому времени стала делом решенным, Ольга тоже хотела делать карьеру в науке, деду требовались все большие деньги на лекарства. Родители Ольги не были состоятельными людьми, к тому же у меня с ними не складывались отношения. Мы все прекрасно понимали, что наследство может растаять быстрее, чем научные труды начнут приносить доход. Я, конечно, мог бы начать обивать пороги, выклянчивать гранты и вспомоществования. Но это тоже был ненадежный путь: я не был таким уж безусловным авторитетом для преподавателей, не успевшим раскрыться гением, которому только надо дать время. Кафедра сочувствовала мне, молодое дарование были готовы поддержать немного повышенной стипендией, но ее было мало.
Все это вылилось в мой вынужденный переход на чисто практическую работу. Меня там ждали. Я выставил свое резюме и краткий обзор дипломной работы в сеть и через несколько дней смог выбирать самое щедрое из четырех предложений. Единственное, что оказалось возможным сделать, — не окончательно порывать с университетом. У меня остался на кафедре какой-то непонятный статус с чудным названием, фактически мандат на птичьи права. Так моя жизнь успокоилась в обывательской гавани.
Следующие несколько лет — это время спокойных радостей и тихих печалей. К Новому году мы с Олей узаконили наши отношения. Свадьба была скромной, без лишних гостей, норовящих выпить на халяву и действующих вам на нервы. Маленькое семейное торжество, после которого мы стали жить в дедовом коттедже. Несколько месяцев мы наслаждались каждой секундой бытия и понемногу обрастали барахлом. Это было время почти абсолютного покоя моей души — казалось, большего счастья просто не может существовать. И для этого не нужно было что-то делать, куда-то идти, а достаточно просто жить. И оно ведь не кончилось, это счастье, оно продолжалось без конца, оно во мне даже сейчас, просто под гнетом времени источилось, стало незаметным. Но стоит напрячь память, и этот блаженный покой возвращается в мой разум.
Через год от старого своего недуга умер дед. Он не боялся смерти, расставался с жизнью легко. Тот наш разговор в клинике был последним, и он понимал это лучше меня, потому отмахнулся от моих неуклюжих слов утешения и, приподнявшись с подушек, зашептал:
— Я сделал все, что хотел, Павел. Дряхлость не дает мне заниматься новыми делами, а значит, жить мне уже в тягость. Поверь, цепляться за собственный пульс, чтобы валяться под капельницами и наполнять судно, — это неинтересно. — Его ставшие такими тонкими руки сжимали край одеяла, а глаза спокойно улыбались.
Могилы нашей семьи разбросаны по половине секции кладбища, и деду выпало место в самом углу, под елями.
Карьера моя развивалась довольно успешно. Работа была интересная, самая что ни на есть по специальности. Я занимался в основном проектированием и поневоле держался в курсе всех ученых выдумок. Это был, конечно, не университет, но ученую форму, остроту инженерного чутья, поддерживать удавалось. Я просто работал, решал головоломки, отвечал на вопросы. К моему немалому удивлению, начальство меня ценило. Деньги, хоть и не очень большие, не заставляли себя ждать.
Ученая карьера Ольги тоже шла вперед, хотя был и перерыв: через два года у меня родился сын Василий. Не знаю почему, но я тогда совершенно не нервничал, у роддома не дежурил и ногтей не обгрызал. И только когда взял его на руки, в душе что-то стронулось, и я понял, что никогда не буду прежним. Трудно передать это ощущение от маленького свертка в твоих руках, из глубины которого смотрят доверчиво-удивленные глаза. И крошечное существо, пока такое маленькое и беспомощное, — твое продолжение в этом мире, это твой ответ времени. В тот момент ты любишь его больше всех на свете, его ты будешь защищать, оберегать и воспитывать всеми силами.
Увы, поэзия любви не продолжается вечно, и хотя прогресс избавил родителей от возни с мокрыми пеленками, проза жизни не дает о себе забыть. Старый коттедж еще за несколько месяцев до прибавления в семействе наполнился погремушками, сосками и литературой по уходу за детьми. Но сейчас к этому добавились требовательные крики, ночная беготня и постоянное напряжение слуха. Возвращался я отныне к самому настоящему семейному очагу. А очаг надо снабжать и благоустраивать.
Я затеял быстрый, но эффективный ремонт, который умудрился закончить в три недели, потратив на это серьезную часть накопившихся сбережений. Ольга гостила у своих родителей и медленно старалась приучить их к мысли, что именно им придется играть роль нянечек и воспитателей (появившимся электронным нянькам она не доверяла), а те ворчали, как все дедушки и бабушки. У коттеджа появился второй этаж, а первый оказался заново обставленным и напичканным всевозможной электроникой. Я перекопал весь участок, снес сараи, купил и высадил новый сад в стиле английского парка (продавец клялся — деревья вырастут до установленного размера лет через семь). Разумеется, с лопатами, мастерками, отвертками и рубанками возилась бригада строителей и три полуавтомата, но за ними нужен такой присмотр, что я с трудом урывал время для сна. Финальным штрихом по наведению лоска и обустройству стала покупка в качестве талисмана черного котенка с шикарными зелеными глазами.
Так, наверное, могло продолжаться целую вечность, до смерти, но только мое увлечение теоретической политикой, экономикой и передовой наукой не оставляло меня. Я упорно хотел понимать в окружающем чуть больше, чем остальные люди, просто до поры это почти никак не проявлялось.
Память сохранила один из последних моментов радости, торжества и гордости тогдашнего меня. Это был маленький и весьма пристойный сабантуй, устроенный фирмой для сотрудников в честь очередного своего некруглого юбилея. Народ приходил с семьями, без особых церемоний рассаживался за столиками, заполнявшими приемный зал, и тихо истреблял провизию. На маленькой сцене дежурный конферансье толкал очередную речевку, все бодро кивали, дружно поднимали бокалы, а потом продолжали травить анекдоты. Так прошло часа полтора, и начались танцы.
И когда мы с Олей, немного покачиваясь в такт мелодии вальса, плыли среди других пар, я вдыхал запах ее волос и смотрел ей в глаза, мне вдруг стало понятно, что из таких моментов и состоит счастье. Вот она и вот я, мы живем в эту секунду, в этот миг, а следующий уже будет другим. Но и его мы хотели прожить так же жадно и так же счастливо, как и нынешний.
