«Рубин» прерывает молчание - Петецкий Богдан (книга бесплатный формат TXT) 📗
Я миновал перекресток и, шагая все время прямо, добрался до вершины подъема. И слева, и справа тянулись теперь шпалеры низких живых изгородей, сплетенных из стеблей той самой травы, что росла на незаселенных землях, только вроде бы постройнее. Все также царила абсолютная мертвая тишина. Дома производили впечатление как будто их жители уже несколько часов были погружены в глубочайший сон. Я поглядел на часы. Девятый час местного времени. Девятый час вечера. Хоть бы из-за какой-нибудь травянистой оградки дошел лай пса, что ли. Я машинально усмехнулся. Такие мысли посещают человека, когда он проходит ночью через старые, много лет уже покинутые земные деревни. Насколько я знаю, ни первая, ни вторая эмигрантские экспедиции не имели на борту никаких зверей. О собаках и разговоров не было. Я никогда и не думал, что их отсутствие может оказаться чем-то важным.
Аллея, по которой я шел, сбегала в довольно узкую долину и перед следующим холмом сворачивала вглубь острова. Большую часть ее поверхности занимали теперь движущиеся тротуары, к которым все время присоединялись новые. Наконец, когда дорога оказалась между крутых склонов, они разбежались влево и вправо уступчивыми тропками, обозначенными на нескольких равных уровнях. Раз и второй они пересекли шоссе подвешенные на толстых приземистых столбах, напоминающих местные деревья. По мере того, как я приближался к центру острова, виадуков становилось все больше. Все это производило впечатление, словно коммуникационные артерии города приспосабливались плавным образом для пешеходного движения. На свободной от тротуаров ленточке дороги, не знаю, поместились бы друг рядом с другом две машины, похожие на ту, которая дожидалась теперь лучших времен в русле ручья.
За очередной дугой дорога переходила в широкий бульвар, вдоль которого тянулись ярко освещенные строения. Они отличались от тех, на холмах, были больше, а во всяком случае — обширнее. Склоны внезапно обрывались, открывая панораму центра. Цилиндрические здания вились вдоль выгнутых улиц, сплетались друг с другом и расступались, охватывая овальные площади, украшенные какими-то скульптурами или памятками. Еще несколько минут я шел в прежнем направлении, потом свернул в более широкую, чем другие, поперечную улицу с полосой низко подстриженной травы. Тогда и донесся до меня первый звук, который и удалось мне уловить в этом городе с той минуты, когда таким необычным образом я прошел через его ворота. Один из тротуаров, взбирающийся к ближайшей эстакаде, был в движении. То есть кто-то им пользовался.
Я отвык от хождения и имел право, если бы кто-то спросил. Я вступил на катящийся тротуар и вздохнул с облегчением. Проехал метров двадцать и подумал о Моте. Отзвуки, который издавали бегущие под плитой ролики, становился временами едва слышным, тем не менее улицы и далее были как вымершие, а строения, которые я миновал, напоминали скорее контору, чем жилые дома.
— Порядок! — отозвался я шепотом. Выражение — «отозвался» не передаст верно существо дела. Скорее замычал себе поднос. И кто-нибудь, кто меня случайно подслушал, мог подумать, что какой-то перезрелый франт, возвращаясь с удачного свидания, напевает себе под нос. Если они, ясное дело, ходили на свидания. Картина города в девятом часу вечера на второй месяц весны позволяла в этом сомневаться.
— Следи за теми, двумя, — напевал я дальше. — Они важны. То, что было надето на них, служит опознавательным знаком и открывает тут все двери. Помнишь, я упоминал тогда о полигоне? Может, они возвращались с какой-нибудь инспекции? В городе я еще никого не видел. Подхожу к центру. Не могу говорить громко, так как вокруг абсолютно тихо. Кончаю. Это город смерти…
Последнее предложение я выплюнул из себя под влиянием порыва. Только когда я услышал свой собственный рыдающий шепот я дал себе отчет в том, что сказал. Слишком рано для оценок. Если таковые вообще потребуются. Несмотря на это я чувствовал что сказал не правду. Новых, как их называют существа, населяющие вместо с ними этот мир, прибывает. Город наверняка развивается. Но нет в нем и капли характера. Нет той искры, которая рождает озарения!
Я задумался. Тротуар как раз описывал пологую дугу, впадал в какой-то воздушный пассаж, покрытый прозрачной крышей, сделанной словно бы из одного куска стекла. Передо мной передвигались невысокие витрины магазинов или выставочных залов, скорее пустовавшие: место товара и оборудования занимали цветные таблицы с надписями. Через каждые несколько метров стояли пузатые ящики автоматов с подсвеченными табло.
Пассаж открывался внезапно. Я въехал на обширную площадь, оплетенную тротуарами, подвешенные на трех, а местами даже на четырех уровнях. Эстакада окружила фронтом какого-то толстого выпуклого строения в нижней части показывавшего цветное нутро, полное светящихся таблиц, потом приземлилась на улице.
Я сошел с бегущей ленты и задержался на краю свободного пространства.
Ширина площади наверняка превышала пятьдесят метров. Справа ее ограничивала стена высокого здания, украшенного светящимися картинками. На противоположной стороне она исчезала в перспективе, образуя что-то вроде центральной магистрали. Уже до того, несмотря на размах, с которым планировалась застройка этого места, я получил впечатление, что, забираясь в пассаж, оставляю центр города. Я решил дойти до ближайшего перекрестка и вернуться туда, откуда приехал. Я прошел десять шагов и внезапно увидел перед собой людей. Я остановился как вкопанный.
Мужчины! Трое мужчин в каких-то не то плащах, не то пелеринах, широких, развевающихся, спускающихся складками до колен. Их волосы темнели на фоне освещенных витрин, как погашенные лампы. Они были уже близко. Шли величественно, можно сказать, передвигались. Ни один из них не посмотрел в мою сторону. Их головы плыли ровно, неподвижно, как лодки на спокойной воде.
Они как раз миновали меня. Я не приглядывался, но получил впечатление, что они смотрели прямо перед собой, а скорее, нет, не смотрели, что их глаза, устремленные в перспективу площади, были равнодушны ко всему, что могло делаться в поле зрения. Они прошли мимо меня, не производя ни малейшего шума. В голове у меня промчалось, что они являются патрулем какой-нибудь службы, а три пелерины — это просто мундиры. Но нет! Почти сразу, на некотором расстоянии, на другом уровне я увидел движущуюся по тротуару фигуру женщины и ниже, на противоположной стороне площади, направляющуюся в мою сторону пару. У всех были одинаковые костюмы. Их движения были идентичны. Те же самые невидящие глаза, мертвые лица, тихие ровные шаги.
Даже женщина и мужчина, пересекающие в эту минуту плиту площади, казалось, не знали о присутствии друг друга. Они шли на расстоянии метра друг от друга и не удостоили спутника ни единым взглядом.
Я двинулся вперед. Миновал угловое строение и свернул в идущую наискось, довольно широкую улицу, проходящую более-менее параллельно к тому пассажу, который я пересек минуту назад. Вдоль освещенных витрин тянулись тут всего лишь два тротуара. На высших уровнях их не было вообще, зато людей все время прибывало. Словно, я, наконец-то, попал в то единственное место, где жизнь не гасла вместе с солнцем. Если, однако, решаясь на подпольное проникновение в город, я не исключал возможности завязать какие-то, по-видимости, обычные разговоры, то теперь с этой возможностью я мог попрощаться окончательно. Даже в местах, где проходило мимо друг друга несколько людей, не раздавалось ни единого слова. И ни одно лицо не повернулось в мою сторону. Я не заметил, чтобы кто-нибудь хотя бы раз взглянул на человека, идущего рядом с ними. Мысль, что можно зацепить какую-то из этих идущих мумий, была явной нелепостью.
Передо мной теперь виднелось здание, освещенное лучше других. Время от времени кто-нибудь проходил мимо больших светящихся табло и исчезал в глубоких, воронкообразных воротах. Я подошел и задержался возле одной из застекленных витрин, представлявшей гигантских размеров афишу.
Она была сделана из какого-то мягкого тонкого материала, напоминающего серый китайский шелк и задрапированного нерегулярными складками. Всю его плоскость наполняли цветные круги, находящиеся в неустанном движении. Они заходили друг на друга, расступались, показывая серебристый, как бы фосфоресцирующий фон, то снова смешивались, производя впечатление, что обмениваются цветами. Цвета были пастельными, слабыми. Внизу афиши виднелись какие-то знаки и разбросанные буквы, кружащиеся в том же самом медленном движении, что и цветные пятна выше. Я вглядывался в них некоторое время, прежде, чем мне удалось прочитать одно слово «концерт».
