Ход больших чисел (Фантастика Серебряного века. Том II) - Ольшанский Григорий Николаевич (книги без регистрации TXT) 📗
Что-то творилось с нами неладное.
— Не заночевать ли на постоялом? — заговорил струсивший извозчик. — Куда еще ехать? Нас прямо-таки леший водит. В Дубравку ни за что нам не попасть! Уж это верно!
Но я не согласился. Не верить же в лешего! Да и сестра запротестовала.
Мы в третий раз тронулись вперед от постоялого двора, и вдруг до нашего слуха долетели сперва неясные, а потом все более и более отчетливые звуки бубенцов. Вскоре мы нагнали бежавшую легкой рысцой тройку, запряженную, судя по звуку колес и всего хода, в тарантас; подъехав ближе, мы разглядели даже, как нам казалось, кузов экипажа…
На том месте, где должен был находиться поворот на Дубравку и где мы только что исходили вдоль и поперек все шоссе, шедшая впереди нас тройка, за движением которой мы следили по гудению бубенцов и шуму колес, повернула на всем ходу направо, и мы тотчас же различили топот лошадей и гул колес по мосту, а затем шлепанье лошадей по мягкой грязи.
Извозчик наш даже перекрестился.
— Ваше благородие! Ведь вот он сверток-то! Где ж он прежде был? Барин, а тройка-то не наша, господская! Чудеса! И тоже к Хижиным едет!
Следуя вплотную за тарантасом, мы въехали на мостик, у которого на этот раз заметили-таки версту, и зашлепали по размякшей грунтовой дороге, не отставая от тройки. Подъезжая к воротам усадьбы, я велел извозчику немного задержать лошадей, чтобы дать время въезжавшим в этот момент во двор путникам выйти из экипажа.
Нас в Дубравке ждали. На крыльце дома стояли несколько человек и старый слуга Хижиной держал в руках зажженный фонарь, при свете которого мы с чувством великого облегчения выбрались, наконец, из пролетки. Кузины встретили нас заплаканные, расстроенные и тотчас же сознались, что необычайно рады нашему приезду, а то им одним со старухами тяжело и даже страшно стало на хуторе, особенно к ночи.
— А кто это приехал как раз перед нами в тарантасе? — спросил я.
— Никто не приезжал, — отвечали кузины. — Вы первые и единственные наши гости. Утром только был вызванный нами доктор, но он уже не застал тетушку в живых. Вас мы давно поджидаем и уж отчаялись, а тут Иван, наконец, услыхал шум вашего экипажа, пока вы еще не въехали во двор; кроме вас, никого не было.
Мы переглянулись с сестрой и ничего не сказали про указавший нам путь и предшествовавший до самого крыльца тарантас. Но обоим нам стало очень не по себе.
Мы только тут сообразили фантастичность появления тройки как раз у Дубравского мостика. Откуда взялся этот тарантас? Он оказался впереди нас… Но ведь этого не могло быть! Ведь мы только что доезжали до Иванищева, не встретив никого, а он двигался в одном с нами направлении, от станции. Оттуда, к тому же, никто, кроме нас, и не выезжал, да у здешних извозчиков и не бывает таких бубенцов. И куда же, наконец, девалась тройка с тарантасом? Дорога с шоссе ведет только на усадьбу тетушки и кончается тут, не идя никуда дальше: проехать мимо усадьбы невозможно.
Все это мы с сестрой обдумали молча, про себя, но извозчик, попросивший дозволения поставить где-нибудь и покормить замотавшихся лошадей и побыть до утра на усадьбе, рассказал, конечно, на людской о встретившемся нам тарантасе-призраке, а из людской рассказ его перешел быстро во флигель старушек и, наконец, на нашу половину.
Я, однако, не желая пугать и без того нервно настроенных кузин, объявил, что тарантас мы, действительно, встретили, но только на шоссе и что он вовсе не въезжал в Дубравскую аллею.
До света было еще далеко, назавтра ожидался утомительный день, и я попросил отвести мне где-нибудь место, чтобы прилечь и соснуть.
В доме не было свободной комнаты, и я отправился в стоявшую за домом в саду баню, где мне наскоро постлали на лавке постель. Мне и в прежние приезды не раз приходилось ночевать там.
Не раздеваясь, я завалился на лавку, потушил свечу и уже стал было засыпать, когда услыхал, как с шумом растворилась наружная дверь, ведшая в предбанник, которую, как мне помнилось, я запер на крючок. Я прислушался и сейчас же до меня долетел совершенно явственно скрип двери из предбанника и кто-то, тяжело шлепая обутыми в мягкое ногами, вошел в баню и, постояв немного на месте, двинулся ко мне; я расслышал даже скрип одной плохо пригнанной половицы. Я схватил положенную рядом со мной на стул спичечницу, зажег свечу и убедился, что в бане никого нет. Наружная дверь оказалась запертой на крюк, плотно лежавший в петле.
Результат нервного настроения, навеянного смертью тетушки и странной историей с тарантасом, подумал я и, хотя уже не так охотно, но расположился опять на постели и, подождав немного, потушил свечу.
Но как только я очутился в темноте, я услыхал, — я не галлюцинировал и мне ничего не «казалось», — тот же очень громкий шум отворяемой с силой двери в предбанник, скрип второй двери…
Я вскочил и схватил спичечницу, но, торопясь, выронил ее; пока я искал спичечницу, шаря по полу, я слышал, как, тяжело шлепая мягкими туфлями, ко мне приближался, не спеша, кто-то грузный.
Я, сознаюсь, испугался этого молчаливого, не видного, но несомненного движения на меня чего-то неведомого, хотел крикнуть, но не мог и, найдя, наконец, спичечницу, сел на лавку и чиркнул спичку, но она не зажглась; в это время я почувствовал, как на мою лавку, в ногах постели, опустился пришедший, — лавка погнулась под его тяжестью… Спичка вспыхнула и я, не глядя в ту сторону, где «он» сел, зажег свечу и, наконец, заставил себя посмотреть туда… Ни на лавке, ни где-либо еще в бане не было никого, и дверь опять оказалась запертой.
Я уже не решился тушить свечу и, хотя прилег, но чувствовал, что не засну. Свеча плохо освещала темную, закоптелую баню; на нее тянуло из окна и пламя колебалось; казалось, вдоль стен двигаются какие-то тени; по наружной стене бани порывисто и назойливо стучали сучья куста, росшего подле, раскачиваемые ветром; слышно было, несмотря на шум дождя, как на усадьбе отвратительно завывала собака.
Я не сомневался в том, что мои испытания еще не кончились и ждал чего-то; по спине пробегал неотвязный холодок и охвативший меня неразумный страх все нарастал. И вот, наконец, раздались удары в окошко, а потом в наружную дверь. Я бросился в предбанник, но не решался отворить дверь. Однако, удары учащались и мне не под силу стало слушать их, ничего не предпринимая. Держа перед собою свечу, я снял крюк с петли… В то же мгновение дверь распахнулась и свечку задуло порывом ветра… Не знаю, что было бы дальше со мною, если бы я не узнал голос сестры, робко и испуганно спрашивавшей: «Петя, это ты?»
Сестра пришла ко мне в сопровождении обеих кузин, чтобы звать в дом, где они не решались оставаться одни без меня. Там было нехорошо.
— Покойная тетушка ходит по всему дому, словно ищет чего-то, — уверяли буквально дрожавшие от ужаса кузины.
По их словам, как только они улеглись и потушили огонь, в спальне тетушки, где она скончалась, послышались шаги и небезразличные…
Они обе узнали тетину походку, какая у нее была под конец ее жизни, тяжелая и в мягких теплых туфлях. Шаги были сперва слышны в тетиной спальне, в коридоре, столовой и, наконец, приблизились к комнате кузин, которые сидели на своих постелях, не смея двинуться и даже заговорить. Но в это время к ним вошла с зажженной свечой сестра, и страшные звуки замолкли. Слышали эти шаги не только кузины и сестра, а также одна из флигельных старушек, оставшаяся на ночь в доме и сидевшая в кухне.
Я, конечно, исполнил желание кузин, и в эту ночь мы уже более не ложились, не тушили нигде огня и сидели все вместе в столовой до утра. Шагов более не было слышно.
Утром приехал приходский священник и была отслужена первая панихида по тетушке. Раньше нельзя было добиться священника: приходский и два соседние батюшки отсутствовали в день смерти тетушки; все они были на освящении новой церкви большого соседнего села и вернулись к себе лишь поздно вечером.
Тетушкины старушки, посовещавшись, выяснили для себя совершенно бесспорно причину странных явлений, свидетелем которых мне пришлось быть.
