Миры Роджера Желязны. Том 14. Рассказы - Желязны Роджер Джозеф (читать книги онлайн полные версии TXT) 📗
А научная фантастика ведь пишет о том же — об условиях человеческого существования и о судьбе человечества. Одержимая бесом по имени А-Что-Если, она просто не могла не распилить кандалы аристотелевского Так-Было-Так-И-Будет. Чтобы преуспеть в решении своих задач, научная фантастика смело вернула героев с самой большой буквы, придала времени статус «исторического» — не просто текучего, а всеизменяющего. Вторжение новых технологий создало россыпь общественных конфликтов — и эта нынешняя напряженность пошла в котел воображения. А страсть человека к чудесному была удовлетворена тем, что писатели повели его за пределы известного, открывая горизонты неизведанного. В совокупности эти приемы возвращают человека через фантастическое к реальному, создавая тот самый эффект узнавания, который Аристотель полагал мощнейшим средством воздействия в трагедии. Не бойся я залезать в дебри метафизики, я бы взял на себя смелость утверждать, что чудесное в глубинах сознания читателя узнает себя в писаниях фантаста — ив этой радости узнавания таится притягательность научной фантастики.
Без уважаемых предков не бывает истинной респектабельности. И благо жанр наш очень юный, мы ещё вольны приискать себе предтеч посолиднее, не рискуя вызвать улюлюканье публики. Шутки в сторону: мне кажется, что научная фантастика — прямая наследница древнего эпоса. Традиционно эпические произведения рассматривали как выражающие дух целого народа скажем, «Илиада», "Махабхарата" или «Энеида» являют нам общие жизненные ценности, душевные конфликты и упования древних греков, индусов и римлян. Осмелюсь сказать, что научная фантастика менее провинциальна. Она являет душевные устремления человечества в целом. Я не настолько безрассуден, чтобы утверждать, будто хотя бы одно произведение научной фантастики поднялось до уровня древнего эпоса (хотя Олаф Стаплдон, возможно, приблизился к нему ближе прочих). Просто хочу сказать, что исходный порыв талантливого и серьезного художника, пишущего в жанре научной фантастики, сродни желанию творца древнего эпоса объять необъятное. Ведь фантаст замахивается описать не судьбу одного человека, или дюжины-другой героев, или одного народа, а то, каким будет дух и судьба всего человечества!
Однако мало добрых намерений для создания подлинно великого произведения литературы. Поэтому спешу кое-что пояснить, дабы меня не поняли ещё более превратно, чем обычно. Когда я провозглашаю родство научной фантастики и древнего эпоса, я пытаюсь указать на родство их духа и наличие общих черт в методах подхода к жизни. Я отнюдь не считаю, что какое-то научно-фантастическое произведение сколько-нибудь сравнимо с «Энеидой» или «Махабхаратой» по своим художественным достоинствам. Да и все произведения научной фантастики в совокупности вряд ли перетянут, скажем, «Илиаду». Я лишь подчеркиваю, что дух в них — единый. И у фантастов случаются чисто гомеровские озарения, сближающие их жанр с древним эпосом в большей степени, чем произведения других родов литературы, которыми, собственно говоря, научная фантастика рождена и вскормлена. Живучесть научной фантастики определяется, быть может, и тем, что, подобно человечеству, главному своему предмету, она постоянно развивается и, стало быть, не способна исчерпать себя.
Примерно такие мысли зароились в моей голове, когда меня попросили высказаться об особенностях научной фантастики. Я освежил в памяти всю историю моего общения с этим жанром — поначалу в качестве читателя и фаната. Ведь научная фантастика уникальна именно наличием фанатов и разветвленной системы понятий, которая создает неповторимую общность между писателями и страстными поклонниками жанра, что-то очень интимное в их взаимоотношениях. И мне это кажется весьма и весьма важным. Когда фантаст выступает перед своими читателями, он невольно ощущает себя сказителем, который оказался в кругу соплеменников — они засыпают его вопросами и готовы подловить на неточном слове, но он не может не поражаться, до чего согласно с ним они мыслят. Я думаю, эта обратная связь всерьез подпитывает научную фантастику. Наедине с листом бумаги я спокойно сознаю, что от той головной боли, которую вызывает необходимость незаметного, необременительного введения в повествование необходимых пояснений, есть замечательное лекарство — механизм сосредоточения, который позволяет твоей фантазии взвиться и одним махом взять несколько ступенек. И когда эти несколько ступенек пройдены, внезапно оказывается: необычному придан вид обычного. Отсюда — живительная свежесть и новизна, отсюда, если это написано хорошо, — истинное чудо. Мне часто случается думать: сколько же всяких дополнительных моментов нам приходится держать в голове из-за того, что мы пишем в жанре научной фантастики! Или мы занимаемся научной фантастикой именно потому, что держим в голове все эти дополнительные моменты?
И эти замысловатые размышления возвращают меня во Флориду, на космодром, к ликующему воплю толпы, к моему "Как же я этого ждал!" Быть может, мой энтузиазм по поводу запуска на Луну ракеты с людьми говорит вам больше обо мне, нежели о научной, фантастике и её особенностях, так как, в конце концов, освоение космоса хоть и бесспорно впечатляющая страница, но всего лишь одна из страниц той бесконечной истории, которую мы рассказываем о Человеке и его растущем осознании своего места во Вселенной. Ибо, по зрелом размышлении, возобновляя в памяти ту вспышку огня и ровный уход могучего аппарата в поднебесье, я говорю себе; похоже, это победа Пигмалиона, Да, триумф Пигмалиона, вот что я видел в тот день, а не просто вспышку огня и могучий аппарат, уходящий в поднебесье.
Проблемы Цирцеи
Хочу сразу предупредить, что это место теоретически существовать не может. Ему следовало быть щербатым, безжизненным обломком скалы, дрейфующим в межпланетном пространстве, на морщинистой поверхности которого — ничего примечательного. На самом же деле это прелестный летающий в пустоте островок, с пригодной для дыхания атмосферой (пригодной для любого, кому я позволю ей дышать!), свежими фруктами, сверкающими фонтанами и поразительно разнообразной фауной. А еще на нем обитаю я — что раньше заставило бы людей заподозрить неладное. Но нет, когда люди докатываются до того, что начинают скакать от звезды к звезде, их умы становятся чересчур подвержены предрассудкам научной причинности…
Я чувиха — хоть куда (кажется, это так теперь называется), и к тому же чертовски привлекательна (буквально) — но я отвлеклась (подождите немного, сейчас расскажу и о себе): мой остров диаметром около 50 миль, если только можно использовать этот термин применительно к несферическому объекту (я не сильна в науке), и он частично прямоугольный — хотя вы можете ходить по любой из его поверхностей (или внутри него, если вам так больше нравится); небеса мерцают постоянными сумерками, что очень романтично, и он просто кишит чирикающими, шипящими, поющими, квакающими, рычащими и бормочущими зверюгами и зверушками.
Что подводит нас к сути вопроса, то есть ко мне. Появилась я и выросла в куда более распутные времена, чем нынешнее холодное, пуританское состояние человеческой цивилизации, и поэтому я недавно завязала с колдовством и завела здесь лавочку — где и торчу, как карликовая звезда на экране локатора — что возбуждает любопытство приматов и время от времени побуждает их совершить посадку, а заодно помогает людям, достаточно долго пробывшим вдали от нынешнего холодного, пуританского состояния человеческой цивилизации, по достоинству оценить аппетитную куколку вроде меня.
Что приводит нас прямиком к делу. То есть, к моей проблеме.
Я по профессии волшебница, а не богиня, но так получилось, что во мне довольно много крови нимф (что может быть равно как хорошо, так и плохо, коли уж вы частенько обращаете внимание на подобные вещи. Я — нет). Во всяком случае, я достаточно долго наслаждалась своими очевидными атрибутами, пока одна сучка с кошачьей душой с острова Лесбос в припадке извращенной ревности (или ревнивого извращения — называйте, как хотите), не наложила на меня это проклятие, что действительно оказалось весьма скверным делом (а на подобное я смотрю только так!).
