Левая рука тьмы - Ле Гуин Урсула Кребер (бесплатные серии книг txt) 📗
— Есть ли какой-нибудь другой выход?
— В Кархид. По суше.
— Как далеко придется идти — тысячу миль?
— Да, если двигаться по дорогам. Но идти по ним мы не можем. Мы не пройдем мимо первого же Инспектора. Единственный путь для нас — идти к северу через горы, на восток через Гобрин и спускаться вниз к Заливу Гаттен.
— Вы имеете в виду, что Гобрин придется пересекать по ледяному щиту?
Он кивнул.
— Но ведь зимой это невозможно, не так ли?
— Только, если нам будет сопутствовать удача. С одной стороны, Ледник лучше всего пересекать зимой. Хорошая погода, как вы знаете, стоит на всем протяжении ледника, где лед отражает солнечное излучение, штормы бушуют только по его окраинам. Отсюда и идут легенды о Месте среди Молний. Нам должно повезти. Это все.
— Значит, вы серьезно думаете…
— В противном случае для меня не имело бы смысла спасать вас с Фермы Пулефен.
Он по-прежнему был печален и угрюм. Разговор прошлой ночью дорого достался нам обоим.
— Если я правильно понимаю вас, вы считаете, что в переходе через ледник меньше опасности, чем ждать до весны, пока вскроется море?
Он кивнул.
— Одиночество, — лаконично объяснил он.
Я обдумал его слова.
— Я думаю, что вы должны учесть и мою неподготовленность. Я очень далек от вашего умения так противостоять холоду. Я не очень хорошо хожу на лыжах. Я в плохой форме — хотя чувствую себя куда лучше, чем несколько дней назад.
Он снова кивнул.
— Думаю, что мы как-нибудь справимся, — сказал он с такой откровенной простотой, которую я еще недавно принимал за иронию.
— Хорошо.
Посмотрев на меня, он допил свой чай. Чаем он может быть назван лишь условно: заваренный на поджаренных зернах перма, орш представляет собой коричневый, горьковатый напиток, насыщенный витаминами А и С, и с сахаром напоминает приятное стимулирующее питье, как чай из лобелии. Там, где на Зиме нет пива, появляется орш, а там, где нет ни пива, ни орша, там нет и людей.
— Будет трудно, — сказал он, опуская чашку. — Очень трудно. Если нам не повезет, мы не доберемся.
— Я лучше умру во льдах, чем в этой крысиной норе, откуда вы меня вытащили.
Он прожевал кусок сухого хлебного яблока, предложил мне ломоть его и сам принялся задумчиво жевать, не двигаясь с места.
— Нам нужны еще припасы, — сказал он.
— Что произойдет, если мы с вами доберемся до Кархида? Вы же считаетесь изгнанником.
Он посмотрел на меня темными непроницаемыми глазами выдры.
— Да. Предполагаю, что мне и придется им оставаться.
— И когда они выяснят, что вы помогли бежать их пленнику?
— У них нет в этом необходимости. — Слабо улыбнувшись, он сказал — Первым делом, мы должны пересечь Лед.
Наконец я не выдержал.
— Эстравен, простите ли вы мне мои вчерашние слова…
— Нусут. — По-прежнему жуя, он встал, накинул куртку, плащ, натянул сапоги и легким движением выдры скользнул наружу сквозь прорезь, которая сама закрылась за ним. Уже снаружи он просунул голову. — Я буду поздно или вообще приду ночью. Вы сможете побыть тут один?
— Да.
— Отлично. — С этими словами он исчез. Я не встречал человека, который в меняющихся обстоятельствах действовал бы так стремительно и точно, как Эстравен. Я уже пришел в себя и был полон желания двинуться в путь, он вынырнул из тангена, и в ту секунду, когда его покинуло оцепенение, Эстравена уже не было. Он не суетился и не торопился, но был в состоянии постоянной готовности к действию. Оставались тайной истоки его выдающейся политической карьеры, с которой он расстался ради меня; здесь крылось и объяснение его веры в меня и преданности моей миссии. Как только я появился, он уже был готов помогать мне. Единственный человек на Зиме.
Тем не менее, он считал себя медлительным, вечно опаздывающим в аварийной ситуации.
Однажды он рассказал мне, что, считая себя таким тугодумом, он решил предоставить руководить своими действиями, главным образом, интуиции, которой он и объяснял все свое «везение» и то, что она редко подводила его. Он сказал это совершенно серьезно, и вполне возможно, это было правдой. Предсказатели из Крепостей — не единственные люди на Зиме, обладающие даром предвидения. Они приручили и воспитали в себе дар предвидения, но относятся к нему не очень серьезно. В этом смысле можно сказать и о Иомеште: одаренностью считается не просто предвидение, а скорее умение видеть (пусть даже в мгновенной вспышке озарения) все сразу, воспринимать явление целиком.
Пока Эстравена не было, я поставил маленькую жаровню на максимальную мощность и в первый раз почувствовал настоящее тепло: как долго мне еще не придется наслаждаться им? Я подумал, что, должно быть, уже месяц Терн, первый месяц зимы и Нового Первого Года, но в Пулефене я сбился со счета.
Жаровня Чабе была одним из тех великолепных и экономичных приспособлений, созданных геттенианами в своей тысячелетней борьбе с холодом. Ее бионические батареи были рассчитаны на четырнадцать месяцев непрерывной работы, она выдавала мощную волну тепла, будучи в то же время печкой, жаровней и фонарем, и весила не больше четырех фунтов. Без нее мы не одолели бы и пятидесяти миль. Эстравен, должно быть, потратил на нее немалую долю своих денег, которые я так высокомерно вручил ему в Мишноре. Были еще палатка из пластика, которая могла сопротивляться самой плохой погоде и в какой-то мере противостоять конденсации влаги внутри, что является просто наказанием в холодную погоду, спальные мешки из меха пестри, одежда, лыжи, сани, припасы — и все лучшего качества и вида: легкое, ценное и надежное. Если он решил раздобыть еще припасов, где он их достанет?
Он не возвращался до сумерек следующего дня. Несколько раз я выходил наружу на снегоступах, чтобы подготовить себя к переходу и попрактиковаться в ходьбе по сугробам и провалам, окружавшим нашу палатку. На лыжах ходить я умел, но со снегоступами дело у меня не шло. Я не осмеливался далеко отойти от места нашей стоянки, чтобы не потерять пути обратно: вокруг нас была глухая местность, изрезанная лощинами и руслами речушек и ручьев, бегущих с далеких восточных склонов гор, вечно покрытых облаками. У меня было вдосталь времени подумать, как мне быть в этих заброшенных местах, если Эстравен не вернется. Он появился, скатившись с крутого холма — он был прекрасным лыжником — и остановился рядом со мной, потный, уставший и тяжело нагруженный. На спине он тащил огромный мешок, набитый какими-то свертками. Дед Мороз, который вынырнул из каминной трубы на доброй старой Земле. В свертках были смесь каддика, сухие хлебные яблоки, чай и куски твердого, красного, землистого на вкус сахара, который геттениане гонят из своих корнеплодов.
— Где вы все это раздобыли?
— Украл, — сказал бывший премьер-министр Кархида, грея руки над очагом, который он так и не переключил на меньшую мощность: ему, даже ему было холодно. — В Туруфе. Тут неподалеку. — Это я с трудом мог воспринять.
Он отнюдь не гордился своим поступком и не мог даже посмеяться над ним. Кража считается мерзким преступлением на Зиме, лишь самоубийц презирают больше, чем воров.
— Первым делом мы пустим в ход это добро, — сказал он, когда я поставил на печку котелок со снегом. — Оно тяжелое.
Большинство предварительно приготовленных им припасов составляло собой рацион «сверхпищи» — обезвоженные кубики высококалорийной еды. На орготе ее называют гичи-мичи, и мы тоже так звали ее, хотя между собой, мы, конечно, говорили по-кархидски. Чтобы продержаться шестьдесят дней, тратя в день по фунту, пищи у нас хватало. После того, как мы помылись и поели, Эстравен в эту ночь долго сидел у жаровни, прикидывая и вычисляя, что у нас есть и как и когда мы должны будем пустить это в ход. Весов у нас не было, и ему пришлось в качестве меры использовать фунтовую коробку из-под гичи-мичи. Как и большинство геттениан, он отлично разбирался в калорийности и ценности для организма каждого продукта; он знал уровень своих потребностей в самых разных обстоятельствах, и с достаточной точностью то, что нужно мне. Это знание на Зиме очень ценно для выживания.
