Лишь разумные свободны. Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович (книга регистрации TXT, FB2) 📗

Любопытно, — думал я, перелистывая страницы Бертоновской распечатки, — каким оружием можно убить Дьявола? И что значит — убить, если он и без того находится в мире мертвых? Можно ли уничтожить Дьявола ножом? Или, точнее, — идеей ножа, нематериальным символом, ведь там, в Аду, одни идеи и символы, в которых путается и мучится душа: символы и идеи для нее наверняка более реальны, чем для меня, нормального живого человека, — настоящий котел с кипящей смолой.

Язычники, хороня своих покойников, клали в могилы их личные вещи — понимая, скорее всего, что там, в другом мире, любимые умершие родственники будут пользоваться не самим предметом, а его символической копией. И если в могилу клали нож, то знали (мне так казалось, но я не был знатоком древних религий, да и новейшие тоже не входили в мою компетенцию), что покойник не возьмет с собой этот металл, насаженный на рукоятку, а будет пользоваться символом ножа, единственно реальным в мире, где материальной реальности не существует.

Символ чего должен был унести с собой Стивен Бойзен? Оказавшись в Аду после казни, он должен был получить оружие, которое, видимо, тогда же теряло в нашем мире свое материальное воплощение. Допустим, в тот момент, когда в камере включается рубильник и на клеммы подается высокое напряжение, где-то (возможно, совсем рядом, если местоположение в пространстве имеет какое-то значение в этом случае) сжигается в плавильной печи острое лезвие или уничтожается автоматическая винтовка, а может, в груду металла обращается пушка или даже ракета среднего радиуса действия. Почему нет — сейчас как раз проходит процесс утилизации то ли тысячи, то ли двух тысяч ракет с ядерными боеголовками, я читал об этом в газетах, меня не очень все это интересовало, я-то прекрасно понимал, что речь идет о политических играх, и на самом деле ракеты — и уничтоженные, и оставшиеся на боевом дежурстве — никогда не будут пущены в ход, во всяком случае, до тех пор, пока цивилизация не лишится напрочь здорового инстинкта самосохранения.

Я ходил по кабинету от окна к столу и обратно, стало темно, я включил свет и опустил шторы, меня раздражали бликующие огни реклам, я попросил Джемму заказать из «Одеона» ужин и отпустил секретаршу домой, она ушла не сразу, ей хотелось знать, что со мной происходит, а мне не хотелось ей рассказывать, хотя обычно я поступал иначе.

Я должен был прежде всего сам для себя решить — будет моя защита хоть как-то учитывать известные мне сейчас обстоятельства или я должен сосредоточить свое внимание исключительно на положительных качествах личности обвиняемого, на его трудном детстве и плохом воспитании — в общем, на том стандартном наборе средств, к которым присяжные относятся стандартно плохо, поскольку прекрасно знают цену этим так называемым аргументам.

Но если хотя бы косвенно затронуть в суде будущую загробную деятельность Бойзена, процесс неминуемо обратится в фарс, моя репутация окажется погубленной, а спасти клиента от уготованной ему участи не удастся — это очевидно.

Убедительно говорить можно лишь о том, во что веришь. Или о том, во что могут поверить судья и присяжные.

Оставим Дьявола в стороне. Потом, когда все закончится, я приглашу Ревекку Браун в ресторан, и она, как обещала, пойдет со мной, и уж тогда я попытаюсь не поддаться ее чарам и получить ответы на некоторые вопросы.

Или не получить. Разве это будет иметь какое-то значение, если мы сядем напротив друг друга и посмотрим друг другу в глаза, и я начну тонуть, захлебываться и не захочу выплывать…

Неужели я влюбился в эту женщину?

Я захлопнул досье, выключил компьютер и кондиционер, погасил свет и… остался стоять в темноте кабинета, потому что именно сейчас мысль заполнила не только мой мозг, но и все пространство, и мне не нужно было отвечать самому себе на глупые вопросы, потому что ответы были очевидны и не видеть их я мог лишь при электрическом свете, наводящем тени на все нематериальное, что есть в душе.

Да, черт возьми, мне нужна была Ревекка Браун. Да, да и да. И я не допущу, чтобы Бойзена казнили, потому что иначе мне нечего будет ей сказать, и я не смогу пригласить эту женщину в ресторан, и не смогу утонуть в ее взгляде.

А потом мы поедем ко мне.

Судебное слушание по обвинению Стивена Бойзена в четырех предумышленных убийствах с отягчающими обстоятельствами началось на второй день после празднования Дня независимости. Погода была дрянь — жаркий влажный ветер дул со стороны Калифорнийского залива, и казалось, что теплые струи переплетались, сталкивались как раз над моей машиной, создавая завихрения и маленькие смерчи; с утра я дважды принимал душ и в суд прибыл не то чтобы с опозданием, но в тот момент, когда порядочные защитники заканчивают последний разговор с обвиняемым, подбадривают его и желают ему — и себе, соответственно, — убедительной победы.

Мои пожелания я мог адресовать лишь самому себе — на протяжении двух последних недель Бойзен наотрез отказывался встречаться со мной, хотя и перестал возражать против моего участия в процессе. В комнату заключенных я вошел за пять минут до начала заседания, Бойзен сидел на стульчике, поставленном в углу специально для того, чтобы создать подсудимому максимум неудобств. Рядом подпирали стену два конвоира, демонстративно положив руки на кобуры — впрочем, Бойзен не обращал на эскорт никакого внимания: взгляд его был прикован к какой-то точке на противоположной стене, ничем не отличавшейся от прочих. Он даже не посмотрел в мою сторону и никак не реагировал на мои попытки привлечь внимание; похоже, что мои краткие наставления также прошли мимо его ушей. О чем он думал, что видел, что слышал — для меня так и осталось неизвестным.

В зале я внимательно оглядел ряды зрителей и журналистов. Не так уж много зевак собрал этот процесс, не ожидалось ничего действительно интересного: семейных тайн, экстравагантных откровений, неожиданных разоблачений — того, что обычно привлекает публику и прессу. Тривиальное дело: «Штат Аризона против серийного убийцы».

Я поискал глазами Ревекку Браун, но она, похоже, не собиралась лично следить, как адвокат отрабатывает выплаченный ему аванс. Впрочем, наверняка какой-нибудь представитель «Христианских паломников» находился в зале — возможно, красивый старик с длинным лицом и пышной седой шевелюрой, сидевший в пятом ряду, скрестив руки на тощей груди.

Предварительное чтение отняло много времени, присяжные откровенно скучали, хотя и делали вид, что внимательно слушают секретаря суда, чей скрипучий и монотонный голос, с одной стороны, навевал крепкий сон, но, с другой, не позволял заснуть из-за визгливых интонаций, появлявшихся совершенно неожиданно и мгновенно вырывавших слушателя из состояния полудремы. По-моему, Сильверстон делал это специально, чтобы создать в зале нужное напряжение.

До перерыва обвинение успело вызвать только двух свидетелей — оба были полицейскими, обнаружившими тело последней жертвы Бойзена. Показания их были четкими, исчерпывающими, отрепетированными, обвинитель довольно кивал, а судья даже не поворачивал головы в мою сторону — по его мнению, у защиты не могло быть к представителям власти никаких каверзных вопросов. У меня их действительно не было, но я все-таки поднялся, когда сержант Цингер собрался покинуть свидетельское место, и спросил, в каком положении находилось тело, можно ли было сделать вывод, что жертва мучилась перед смертью или удар был нанесен таким образом, что смерть наступила мгновенно.

Вопрос, естественно, был немедленно оспорен обвинением, судья протест принял, впервые с начала заседания вперив в меня удивленный взгляд — вопрос и ему показался не относящимся к компетенции данного свидетеля.

Я сказал «вопрос снимается» и сел.

Так мы и тянули резину, пока не объявили перерыв. Я уединился в адвокатской комнате, с Бойзеном мы по-прежнему не обмолвились ни словом, он игнорировал мое присутствие с таким видом, будто сама мысль о возможном помиловании или смягчении приговора казалась ему невыносимой. Не знаю, собирался ли Бойзен сражаться с Дьяволом на том свете, но на этом он, похоже, полагал свои дела законченными.