За веру, царя и социалистическое отечество - Чадович Николай Трофимович (прочитать книгу .txt) 📗
Крюков, невозмутимый как всегда, покинул козлы и, обойдя ближайшие окрестности, изловил несколько наиболее пристойных на его вид лошаденок, еще не успевших осознать свое сиротство.
Баркову он сделал одно-единственное замечание:
– Зачем надо было кибитку портить? Теперь до самого Петербурга в холоде поедешь.
– Пусть в холоде, да не в гробу, – парировал певец фривольных забав.
Северная столица, едва освободившаяся от одного деспота и со страхом ожидавшая пришествия другого, куда менее лояльного и просвещенного, в отличие от патриархальной Москвы просыпалась поздно, чему в немалой степени способствовал гнилой предзимний мрак, державшийся вплоть до десятого часа.
Да, прогадал неистовый Петр Алексеевич. В неудачном месте прорубил свое знаменитое межконтинентальное окно – можно сказать, в чуланчике или, хуже того, в нужнике. Кто знает, не будь трагического Прутского похода, поставившего крест на претензиях Азова-Петрополя принять столичный статус (а ведь хороший был план!), и история России, согретая горячим солнцем, омытая теплым морем, вспоенная соками виноградной лозы, вобравшая в себя горячую кровь южан, пошла бы совсем иным путем – без чухонской убогости, без болотных миазмов, без повальной чахотки, без постоянного страха невесть чего, без императоров с рыбьей кровью и без императриц, обуянных кроме всего прочего еще и нимфоманией, без каменных мешков Петропавловки, без чиновничьего засилья, без начальственного самодурства, без церковного угодничества, без глухого народного молчания, куда более страшного, чем открытый ропот, без декабрьского стояния на промерзшей Сенатской площади, без позора Крымской кампании, без сакраментального «Что делать?», без бомбистов и нигилистов, без студентов-неврастеников, возлюбивших топор, без взбесившихся крейсеров, без красно-бело-серо-буро-малинового террора, без тягостного сомнамбулического сна, на многие века ставшего неким суррогатом жизни.
Так думал Барков, взирая из окна кибитки на петербургские пригороды, которыми они сейчас как раз проезжали.
Переворот не оставил здесь никаких заметных следов, кроме разве что длиннейших очередей, еще с ночи выстроившихся у продуктовых лавок. Имперские двуглавые орлы красовались на прежних местах, чиновники в партикулярных шинелях спешили на службу, а горничные выгуливали господских болонок.
После всех дорожных злоключений (а эпизод с расстрелом мужицкой банды был отнюдь не последним из оных) многострадальная кибитка выглядела так, словно на ней объехали по меньшей мере полсвета, причем не только на лошадях, но еще и на туркестанских верблюдах и северных оленях.
Молодцом смотрелся один только Михайло Крюков. Скинув тулуп, треух и валенки, он красовался в прежнем своем щегольском наряде и даже шляпу с пером вернул на голову. Такому бравому кучеру мог бы позавидовать даже городской голова, он же по совместительству временный правитель новой России (вернее, четырех-пяти ее северо-западных губерний) Александр Николаевич Радищев, на встречу с которым и направлялся сейчас Барков.
Едва кибитка преодолела строго охраняемый мост через Обводной канал (двигаться можно было только по узкому проходу между рядами рогаток) и оказалась на Московском проспекте, Крюков покинул козлы и сообщил Баркову о том, что слагает с себя почетные, но весьма обременительные кучерские обязанности.
– Спасибо за компанию. Век бы тебя катал, да суетность характера не позволяет, – сказал он, пытаясь собственной слюной удалить с плаща подозрительные бурые пятна. – Здесь, видно, и расстанемся. Кибитку за рубль продашь, а за гривенник наймешь лихача в любой конец города.
– Дальше-то что собираешься делать? – Вопрос этот был задан Барковым отнюдь не из вежливости, а уж тем более не из праздного любопытства.
– Жизнь покажет… Сначала присмотреться надо. Да и разгульные заведения я что-то давно не посещал. Душа требует.
– Может, тебе денег дать?
– Премного благодарен. Только брать в долг против моих правил.
– Я не в долг, а насовсем.
– Тем более.
– Прости за праздный вопрос… Кому ты сочувствуешь – императрице или ее ниспровергателям?
– Сочувствую я только самому себе. И то не каждый день… А ты, как я посмотрю, собираешься поучаствовать в здешних интрижках?
– Исключительно из благих намерений.
– Ну-ну… Куда благие намерения иной раз заводят, ты, надеюсь, знаешь.
– Присоединяйся ко мне, – предложил Барков безо всяких околичностей. – Вдвоем мы тут все по надлежащим местам расставим.
– Уволь. Я, бывает, сапоги свои с вечера так расставлю, что утром отыскать не могу. Не гожусь ни в Бруты, ни в Кромвели… Но если тебе вдруг станет совсем туго, справиться обо мне можно в греческой кофейне на Миллионной. Спросишь любого буфетчика.
– А если я тебе понадоблюсь… – начал было Барков, собиравшийся ответить любезностью на любезность.
– Не понадобишься, – отрезал Крюков. – Зря ты в это дерьмо лезешь. Кропал бы лучше стишки… С орудием своим не очень балуйся. А то отымут. Еще лучше – утопи его в Неве…
– Вот мои полномочия, – сказал Барков дежурному офицеру, вызванному по такому случаю из кордегардии Зимнего дворца. – Имею поручение от императора Петра Третьего. Дело неотложное.
– Скажи на милость! – Офицер принял верительные грамоты Баркова с таким видом, словно это была подсохшая коровья лепешка. – Какие, интересно, дела могут быть у вора к честным людям? Никак ему в Москве скучно стало? Али уже всю кровушку из горожан выпил? Добавки требует, вурдалак?
– Сударь, извольте выражаться пристойно, – сухо произнес Барков. – Кем бы по вашему мнению ни являлось лицо, уполномочившее меня вести переговоры, под его началом находится стотысячное войско, прекрасно зарекомендовавшее себя в последней кампании. Не исключено, что через пару недель оно уже войдет в Петербург. Дабы избегнуть сего, я и прибыл сюда. Доложите обо мне по команде лично господину Радищеву.
– Экий ты, братец, быстрый. – Улыбка офицера напоминала волчий оскал. – Чай не к станичному атаману прибыл, а к правителю России. От меня до Радищева, как до неба. В свите императрицы не более полусотни чинов состояло, а у него, почитай, целый батальон. И все, как правило, бывшие аптекари да недоучившиеся студенты. В государственных делах туго соображают. Пока еще твои бумаги все инстанции пройдут. Приходи завтра. А еще лучше – адресок оставь. С посыльным ответ получишь.
– Вы что-то не поняли, сударь… – Барков старался говорить и держаться с высокомерием, подобающим официальной персоне.
– Все я понял! – рявкнул офицер. – Прочь отсюда, харя бандитская! А то штык в пузо всажу! Совсем обнаглели, хамы!
В это время у шлагбаума, через который и происходила сия отнюдь не дипломатическая беседа, остановилась лакированная коляска на летнем ходу, запряженная четверкой рысаков.
– Что случилось? – приоткрыв дверцу, поинтересовался господин с лицом надменным и бледным, как у вельможи, но одетый скромно, на манер судебного пристава или письмоводителя. – Почему вы кричите, гражданин капитан? Былое время не можете забыть? Кто позволил повышать голос на просителя?
– Осмелюсь доложить… – судя по гримасе, исказившей лицо офицера, следующими его словами было бы что-то вроде: «…Я на тебя клал с Петропавловского шпиля, гражданин застранец!»
– Отставить! – вновь прибывший решительно пресек этот еще не высказанный, но легко угадываемый крик души. – Вижу, что вашей вины здесь быть не может. Это Барков опять безобразничает. Ты, Иван Семенович, наверное, дворец с кабаком спутал?
– Про кабак, Николай Иванович, лучше помолчи, – степенно ответил Барков. – А то я припомню пару случаев, когда тебя самого из этого самого заведения за волосы вытаскивали… Но сейчас речь об ином. Я прибыл сюда с полномочиями от Пугачева.
– Вот те раз! Мы же для этой надобности в Москву Алексея Ржевского посылали, твоего давнего знакомца по журналу «Полезное увеселение». Разве он не доехал?
