Осмотр на месте - Лем Станислав (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации txt) 📗

– Значит, шустры возникли как оружие?

– Да. Они убивали постепенно, незаметно и необратимо. Однажды начавшийся процесс эктофикации нельзя ни обратить вспять, ни прервать. Шустры, рассеянные над Кливией, убили ее за каких-нибудь несколько лет.

– А ледник? Правда ли, что…

– Оледенение Севера наступило позже. Я не вникал в подробности военной истории и не знаю, как дошло до оледенения всего континента. Не думаю, что это была чистая случайность. Если ты хочешь узнать больше и если тебе недостаточно того, что я сказал, отправляйся к кающимся. Знаешь, кто они?

– Да. Орден, предающийся воспоминаниям о судьбе Кливии.

– Не совсем так. Все это сложнее. Но ты иди к ним. Это не такой уж плохой совет, хотя узнаешь ты не то, что хочешь узнать.

– Ты думаешь, мне удастся?

– Полагаю, никто тебе в этом не помешает. Во всяком случае, попробовать можно. Больше ты ни о чем не хочешь спросить?

– Я хочу знать, почему ты пожелал встречи со мной, если сам ни о чем не спрашиваешь?

– Я хотел видеть человека, – сказал Аникс.

Учение о трех мирах

Личность старого мудреца произвела на меня большее впечатление, чем его слова. Аникс воплощал в себе то, что Шекспиру только казалось: он был жив и мертв одновременно. Он не был всего лишь суррогатом умершего, имитацией, но реальным продолжением существа, жившего триста лет назад. Однако я не мог поверить в то, что он говорил о фиаско эктотехники. Я был уверен, что множество людей решилось бы на подобное превращение, чтобы достичь бессмертия, отчего же здесь должно быть по-другому? Я промолчал об этих своих сомнениях, охваченный внезапным предчувствием, что не старик-философ ответит на мой вопрос, а облако шустров, принявших его облик. Правда, я убеждал себя, что думаю как дикарь, отыскивающий в радиоприемнике говорящих гномов, но непреоборимая сила замкнула мои уста. В самом ли деле постепенность автоморфозы обеспечивает непрерывность существования личности? Как убедиться в этом? Решение этого вопроса показалось мне более важным, чем экспедиция к кающимся, и я отложил ее. Между тем меня пригласили на встречу со студентами и преподавателями Института Шустретики. Зал был набит до отказа, но обрушившиеся на меня вопросы свидетельствовали о полном невежестве по части земных дел. Какой-то белоперый студент в очках втянул меня в дискуссию об ангелах. Зная их по картинкам, он утверждал, что на таких крыльях летать нельзя. Вдобавок только оперенный хвост обеспечивает устойчивость, или же оперенные стабилизаторы у щиколоток. Я ответил, что это духовные существа, объекты веры, а не аэродинамических исследований. Это его не убедило. Видимо, люди втайне обожествляют пернатых, в противном случае крылья ангелов были бы не оперенными, а, допустим, перепончатыми. Он хотел, чтобы я ясно определил наше отношение к перьям. Крылья – символические, объяснял я, и не означают птиц, и речь идет тут не о маховых перьях и не о пухе, но о небесах, куда верующий отправится после смерти. Последовали вопросы о поле и способе размножения ангелов. Я втолковывал им, что ангелы не могут иметь потомства, но, будучи не слишком силен а ангелологии, терял почву под ногами. Кто-то слышал об ангелах-хранителях и спрашивал, не есть ли это земной аналог этикосферы? В конце концов и эта тема была исчерпана, но не успел я передохнуть, как меня спросили о наших родительских играх. Я догадался, о чем речь: однажды я наблюдал на городском стадионе ежегодные брачные бега. Именно эта спортивная дисциплина заменяет люзанцам эротику. Молодежь обоего пола, празднично разодетая, выходит на беговую дорожку, а трибуны подстегивают бегунов и бегуний, бешено аплодируя каждому удачному акту оплодотворения. Итак, я объяснил им, что мы не размножаемся на бегу, поэтому размножение не может быть у нас спортом. Тогда чем же? Я начал что-то мямлить о любви. К сожалению, от любви я соскользнул к чувственной страсти, для них непостижимой, и попал под перекрестный огонь. Чувственная страсть? Что это такое? Да, да, мы знаем, у вас иное анатомическое строение, вы не бегаете, очень хорошо, вы делаете это иначе, чем мы, но к чему эти секреты, намеки, экивоки, обиняки? Почему в вашей печати столько реклам с грудными железами? Это имеет что-то общее с политикой? С борьбой за власть? Нет? Тогда с чем же? Семейная жизнь? И что с того? Я потел, как мышь, они наседали все сильнее, непременно желая услышать, что зазорного мы видим в оплодотворении? Что же тут стыдного? Кто стыдится, самка или самец? И чего, собственно? Может, религия запрещает вам размножаться? Не запрещает? В зале, на беду, присутствовало несколько студентов с факультета сравнительной религиологии, и от них мне досталось больше всего. Не успел я сказать, что религия ничего не имеет против детей, как один из этих умников напомнил об обетах целомудрия, долженствующих способствовать спасению души, откуда следует, что чем больше ты наплодил детей, тем дальше ты от спасения, согласно земной вере. Я упирался – ничего, мол, подобного. Он что-то скрывает! – кричали мне с разных сторон. Я горячо уверял, что нет. Аудитория бурлила, ей не терпелось узнать, откуда берется этот непонятный стыд, эти уединения, эта интимность, – ведь у них нет ничего более публичного, чем эта сфера жизни, а я, отупев совершенно, не мог им ничего объяснить. Какая-то студентка спросила, откладываем ли мы яйца, но другие, более сведущие, подняли ее на смех. Люди произошли от четвероруких древесных волосатиков из класса млекопитающих, и они живородящие. Млекопитающие? Ну да. Мать кормит ребенка грудью. Грудью? Молоком из груди, самой грудью кормит детенышей пеликан. Молоко произвело сенсацию. А творогом тоже? А как насчет масла? Я путался в показаниях. Может, в конце концов я и сумел бы растолковать им двуединство эротики – духовной и чувственной одновременно, но барьер между той и другой, возвышающий первую в ущерб второй, был совершенно для них непонятен. Откуда такое деление? Совпадает ли оно со сферами добродетели и греха? Да? Нет? Какой-то молодой логик, жемчужно-серый как горлица, стал доказывать, что люди не исповедуют по-настоящему собственную религию, иначе давно бы вымерли, не оставив потомства. Коллективное целибатическое самоубийство! Грешат, следовательно, существуют! Pecco, ergo sum, et nihil obscoenum a me alienum puto. [71] Они вбили себе в голову, что я знаю все, но выдавать это мне не позволено. С отчаяния я ухватился за сократический метод и спросил, что считается у них неприличным. Увы, оказалось, что ничего. Оскорбительное, уродливое, противное, мерзкое, отвратительное, жестокое, эти понятия им были известны, но понятие неприличного – нет. Неприлично есть грязными руками! Ковырять в носу на экзамене! Передразнивать и пересмеивать других! Так кричали они мне, надеясь, что, если навести меня на правильный след, я все же открою им эту тайну. Ничего не вышло. Оглушенный их галдежом, шиканьем, топотом (они вели себя уже просто неприлично), я наконец признал себя побежденным.

После лекции был банкет. Я познакомился с молодым ученым, сидевшим слева от меня, – справа сидел ректор. Молодой энцианин заинтересовал меня больше. Он был доктором шустретики, с виду напоминал филина с хохолком, звали его Тюкстль. Кроме своей основной специальности, он занимался людистикой. Было заметно, однако, что земные проблемы знакомы ему только в теории. Он полагал, например, что мы отпугиваем врагов, вздымая волосы дыбом, как гиены. Я уверял его, что это вовсе не так, а он сослался на земные книги. И вот поди ж ты, объясни чужепланетному существу, что это не довод, ведь и ноги мы не берем в руки, хоть так и говорится. Услышав о моей встрече с Тахалатом, Тюкстль иронически улыбнулся. Официальная пропаганда, сказал он, ярмарочные трюки и фокусы, пускание шустров в глаза. Он согласился стать моим наставником. Лишь от него я узнал, как действует этикосфера. Она состоит из шустров, производством которых занимаются шустресты. Во главе центральной диспетчерской стоит дуумвират – Первый Ингибитор и Первый Гедоматик. Их задания уравновешивают друг друга: один заботится о профилактике зла, то есть об ограничении известных действий, другой – о бесперебойном поступлении на рынок добра, а тем самым, – о максимуме свобод. Профессия Тюкстля, то есть шустретика, – это не обучение шустров началам этики, но искусство воплощения этики в физике. Уже первые конструкторы этикосферы, прозванные Отцами Основателями, поняли эту необходимость. Наиболее досадный изъян всех нравственных кодексов – несоизмеримость различных поступков, из-за чего возникают вопросы наподобие следующего: что хуже – обокрасть сироту, мучить старца или поколотить священника священной реликвией. Поэтому этикосфера не должна была стать ни психологом-воспитателем, ни соглядатаем и надзирателем, ни незримым арбитром или полицейским и уж тем более – стороной в споре, с которой можно дискутировать и препираться об оценке поступков. Такая вездесущая и назойливая опека была бы непереносима. Злоемкость этикосферы проявляется поэтому как чисто физическая характеристика. В облагороженной среде обитания нельзя никого ни к чему принудить, так же, как нельзя принудить электроны перестать кружить вокруг атомных ядер. В ней все живое неуничтожимо, как неуничтожимы материя и энергия. Законы физики – прежде всего запреты, другими словами, они обозначают невозможность чего-то; и совершить преступление в этикосфере нельзя точно так же, как в естественной среде нельзя построить перпетуум-мобиле. Вот почему все решения, которые должны принимать шустры, следует перенести из дремучих дебрей психологии на твердую почву точных наук. Этим-то и занимается шустретика. Тюкстль показал мне, как это делается. Одна из заповедей гласит: «Никто не может быть лишен свободы». Действует она как закон физики. В этом можно убедиться, попытавшись заковать кого-нибудь в кандалы, или набросив ему на шею петлю, или прибегнуть к более изощренному способу, допустим, вцементировать ноги жертвы в ведро и бросить ведро в колодец. Оковы и путы распадутся мгновенно, цемент рассыплется в прах, но для этого жертва должна предпринять усилия с целью освободиться. В противном случае разваливалась бы даже одежда, и никто не смог носить бы ни пояса, ни подтяжек. Жертва должна вырываться из своих пут, и когда ее усилия достигнут необходимой интенсивности, шустринные датчики велят распасться опутывающей субстанции. Если бы я рвался на цепи, то вернул бы себе свободу, но я об этом не знал, так как не был люзанцем, и как раз на это рассчитывали мои похитители, добавил со смехом Тюкстль. Шустры вовсе не вникают в душевное состояние подвергшегося нападению, да это и не по силам им, они лишь устанавливают, не стесняет ли что-нибудь свободу его движений. Искусство шустретиков проявляется в таком переводе морального смысла любой ситуации на точный язык физики, чтобы получить решение оптимальное для всех, без вмешательства психологических оценок. Это значит, что шустры вовсе не надзирают за тем, кто пытается совершить убийство, и не обсуждают такое намерение, обнаруживающееся в поступках, – они лишь устанавливают фактическое положение вещей и нейтрализуют его нежелательные последствия. Программа включает в себя множество заповедей, сформулированных рационально, например: «Ничто не может упасть стремительно»; это значит, что метеорит не может упасть на город, что никто не может погибнуть, выпав из окна, независимо от того, сам ли он выпрыгнул или был выброшен, – хотя методы противодействия этому различны. Есть, например, ликвиды и поглоты – субатомные частицы, поглощающие энергию, или освобождающие ее по сигналу шустров. Триллион поглотов, рассеянных над одной квадратной милей, могут снизить температуру воздуха на двадцать градусов всего за минуту. (Уж не так ли, подумал я, Люзания превратила в ледник Черную Кливию?) Вот другая заповедь шустретики: «Если жертв избежать нельзя, их должно быть как можно меньше». Это принцип минимума зла. Если, скажем, ребенок, переходя через железнодорожные пути, застрянет ножкой между рельсами, а резкое торможение мчащегося поезда приведет к катастрофе, то есть к гибели пассажиров, поезд переедет ребенка. Пример этот выдумал Тюкстль специально для меня – в Люзании нет железных дорог. Еще одна заповедь: «Никто не может заболеть». В Люзании уже двести лет нет медицины земного типа; медицинский надзор за всеми, с рождения до смерти, поручен шустрам, так что операции и всякие лечебные процедуры излишни. Невозможна, к примеру, закупорка вен или завороток кишок – любой недуг шустры ликвидируют в самом зародыше. Это относится также к клеточным ошибкам и искривлениям, именуемым злокачественными новообразованиями. Именно отсюда ведет свое происхождение революционная идея завоевания бессмертия путем эктофикации. Ремонтно-спасательная служба, эта вечно активная часть шустросферы, не есть что-то совершенно невиданное и небывалое, подчеркивал Тюкстль, ведь нечто весьма похожее мы видим в любом живом организме. И в нем, пока он исправен, одни органы или ткани не могут вредить другим, не могут разрастаться за их счет, а все, что вторгается извне, будь то микробы или осколки снаряда, уничтожается, изолируется или удаляется из организма. Организм точно так же, как шустросфера, не вдается в какие-либо моральные рассуждения, чтобы установить, какова подоплека данного покушения на здоровье и жизнь, справедливо оно или несправедливо. Организм действует отнюдь не методами убеждения, и именно это раньше доставляло врачам больше всего хлопот – в виде отторжения пересаженных органов. Тело можно перехитрить и убить, потому что оно действует всегда одинаково; напротив, этикосфера постоянно совершенствуется благодаря шустретике. Это не значит, однако, будто она уже совершенна, и даже не значит, что она когда-нибудь может достигнуть абсолютного совершенства. В этом отношении Тюкстль оказался скептиком. Он дал мне почитать полувековой давности памфлет на шустретиков, сочиненный доктором Ксаимарноксом, который сам был шустретиком, пока не изменил радикально своих убеждений. Ксаимарнокс утверждал, что этикосфера противостоит не общественному злу, как обычно думают, но чему-то совершенно другому.