Осмотр на месте - Лем Станислав (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации txt) 📗
«Благоденствие, – писал он, – это не то, чем уже обладаешь, во всяком случае, не только это, но мираж, цель, отнесенная в будущее. Нищета ужасна и непереносима, но по крайней мере заставляет действовать, чтобы выбраться из нее, а благосостояние, легкое и доступное как воздух, хуже постольку, поскольку из него идти некуда, его можно лишь увеличивать – ничего другого не остается. Необходимо уже не только иметь все больше вещей и утех – сразу, теперь же, под рукой, – но и все больше новых, дальнейших возможностей. Вам пришлось переделать мир, потому что вы не хотели или не могли взяться за переделку самих себя – впрочем, как известно, это дает хотя и иные, но не менее фатальные результаты. Однако ничто так не губит человека в человеке, как благоденствие, полученное даром – и без участия, без поддержки, без содействия других людей. Не нужно уже быть добрым к кому бы то ни было, не нужно оказывать услуги, помощь, добросердечие; смысла в этом не больше, чем давать подаяние крезу. Коль скоро каждый имеет больше, чем мог бы желать, что еще можно ему предложить? Чувства? В такой ситуации их может проявлять разве что один аскет по отношению к другому аскету. Но аскетизм становится жестокой насмешкой над этой райской цивилизацией, с таким трудом созданной. Впрочем, эрозия дружелюбия, привязанности, уважения, любви совершается понемногу, не за одно и не за два поколения. Сперва появляются примитивные роботы, играющие роль слуг, сперва механика лишь неуклюже передразнивает людей, программируя преданность и услужливость, но можно и теперь даже нужно совершенствовать эту имитацию дальше, железные манекены отправляются в музеи техники, а на смену им приходит заботливое, нежное, беззаветно преданное, прямо-таки любовное и хотя безразличное, зато беспредельное, вплоть до самоуничтожения, неэгоистическое внимание всей среды обитания, что исполняет едва зародившиеся желания и капризы. Но если абсолютная власть развращает абсолютно, то столь совершенная доброжелательность обращает человека в совершенное ничто. А так как возврат ко временам всеобщей нехватки, нищеты и убожества для большинства людей невозможен, – кому они должны предъявить счет за счастье, которое их придавило, если не тому, что его производит? Кто-то же должен быть виноват – Бог, мир, сосед, предки, чужаки, кто-то должен ответить за все. И что же? Приходится спасать от людей это их постылое счастье, а если они не могут его растоптать, то рассчитаться им больше не с кем, как с другими людьми. Поэтому спасать приходится всех ото всех, и именно до этого вы дошли. Я назову это катастрофой: всеобщий рай, в котором каждый сидит со своим собственным пеклом внутри и не может дать остальным почувствовать вкус этого пекла. И ничего не желает так сильно, как дать другим испробовать всю прелесть своего существования. Вам нужны доказательства? Вот они. Хотя вы вовсе этого не хотели, хотя это было всего лишь побочным и даже нежелательным следствием создания злопоглощающей среды обитания, – вы создали определители веры и неверия. Убеждений совершенно искренних и фальсифицированных. Правительство заявляет, что речь идет об очень уж жалкой и подлой вере, сводящейся к одному-единственному догмату, который зло переименовывает в добро, то есть убийство – в священный долг. Дескать, для наших экстремистов это кредо – не цель (а вера должна быть целью), но средство обмануть этикосферу и получить возможность убивать. Поэтому шустретики изобретают новые программы, чтобы парировать этот ход, а тех, кто говорит то же, что и я, считают противниками. Но я вовсе не противник. Я говорю лишь: скажите на милость, чего вы добьетесь, усовершенствовав этикосферу так, чтобы зло, которое еще просачивается через последнюю оставшуюся у людей щелку – религиозное чувство, – законопатить наглухо? Забетонировать в душе у каждого его внутренний ад? Неужто вы и впрямь не замечаете абсурдности такого „усовершенствования“? Знаю, вы хотели как лучше. Вы не хотели зла. Вы хотели, чтобы повсюду было добро, и только добро. Но результаты оказались недобрые. Теперь вы пытаетесь замаскировать зло, притаившееся в вашей облагораживающей деятельности. А значит, обманываете сами себя. Вы стремитесь к тому, чтобы никто уже не мог доказать ни вам, ни все остальным, то есть обществу, что ваше добро делает их несчастными и недобрыми. Веры рождаются из несчастий, неотделимых от существования. Из потребности в таком Отце, который никогда не состарится и не умрет, но навечно останется безотказным, любящим опекуном. Из убеждения, что, раз уж мир нас не любит, должен быть Кто-то, кто нас полюбил бы. Вера возникает не из материальной нужды, но из надежды на то, что этот мир – все же не весь мир, что в нем или над ним существует То или Тот, к кому можно воззвать, кого можно будет увидеть лицом к лицу после смерти – если уж не при жизни. Словом, вера – это уловка отчаяния, то есть надежды, рожденной отчаянием, ибо в полном отчаянье и без крупицы надежды жить нельзя, жить если не ради себя, то хотя бы ради других, а вы лишили нас этой возможности. А ведь эта новая, нарождающаяся вера, та, что убийство обращает в добро, в величайшую заслугу, этот жалкий обрубок выродившейся веры – тоже плод отчаяния и рожденной им надежды на то, что так, как есть, быть не может. И наша первичная, и эта вторичная вера имеют один духовный источник. Странность новой веры есть отражение странности того порядка вещей, который вы сами для себя создали. Мои коллеги и приятели-шустретики так не думают, занятые техническими проблемами следующего этапа гедоматики и ингибиции; они не знают и не желают знать, что гедоматику они мало-помалу превратили в алгоматику, то есть в пытки из человеколюбия».
Этот памфлет стал бестселлером. Специалисты игнорировали его, зато он стал библией интеллектуалов, – наконец-то их стенания и их претензии к этификации нашли обобщенное выражение. История учит, писали они, что нет такого добра, которое для кого-нибудь не обернулось бы злом. Добро в небольших дозах может быть и бывает благом, но добро пожизненное и не подлежащее обжалованию – яд. А ведь именно Ксаимарнокс утверждал, что чем совершеннее опека шустров, тем больше она порождает несчастий. Правительство молчало, но у него имелись свои приспешники; они-то и взялись за Ксаимарнокса, объявив его чудаком и нытиком. Был даже пущен слушок, будто он получил награду от Председателя. Вскоре эта история канула в небытие. Пророчество старого шустретика не исполнилось, убийство как протест против принудительного добросердечия не удалось пресуществить в исповедание веры, оно осталось знаменем горсточки экстремистов, и все же Ксаимарнокс оказался вовсе не фальшивым пророком. Случилось нечто весьма странное – этикосфера возродила древнее Учение о Трех Мирах.
Как это произошло? Когда правительство ввело этификацию, Люзанию сотрясали кризисы. Благоденствие распалило общество, прирост населения распирал города, стирались границы между политикой и преступлением. Все это утихло под стеклянным колпаком этикосферы, однако через сорок лет дали о себе знать первые явления, прежде совершенно неведомые – благоприятные, но и тревожные. Это были изменения к лучшему, которые никто не планировал и не предусматривал. Демографический прирост снижался, перестали рождаться увечные и умственно недоразвитые дети, росла продолжительность жизни. Какое-то время сторонники этификации объясняли это облагораживающим влиянием, которое шустросфера оказывает на умы. Переполох начался лишь после того, как врачи заявили, что стариков уже не преследуют обычные в этом возрасте переломы костей, потому что их кости постепенно подвергаются металлизации. Микроскопические нити металла, врастая в берцовые кости, повышали прочность скелета. От этого факта не удалось отделаться общими фразами о воспитательном воздействии этикосферы; он, несомненно, был результатом самоуправства шустров. В исчезновении переломов не было ничего плохого – плохо было лишь то, что шустры занялись тем, чего им вовсе не поручали. Интеллектуалы, с которыми у любого правительства под любой звездой сплошные заботы, опять принялись громогласно вопрошать, кто, собственно, кем владеет: люди шустрами или шустры людьми? Неужели, спрашивали они с сарказмом, удалось создать рай лучше того, о котором мечтали?
