У начала времен (сборник) - Янг Роберт Франклин (версия книг txt) 📗

Однако постепенно возросшая разряженность атмосферы вновь сказалась на нем. Он двигался все медленнее и медленнее. Временами ему казалось, что он вообще стоит на месте. Он даже не отваживался посильнее отклонить назад голову, чтобы взглянуть вверх, потому что опоры для его рук и ног были такими ненадежными, что малейший дисбаланс мог лишить его их поддержки. И к тому же сгущавшаяся темнота тоже давала себя знать.

Он сожалел, что не оставил на последнем уступе свой рюкзак. Теперь это была неудобная ноша, становившаяся, казалось, с каждым шагом все тяжелее. Он распустил бы лямки и сбросил его с плеч… если бы мог высвободить руки.

Пот застилал ему глаза. Один раз он даже попытался вытереть свой влажный лоб о гранитный склон, но преуспел лишь в том, что вскрыл прежнюю рану, и к поту присоединилась еще и кровь, и некоторое время он вообще не мог ничего видеть. Ему даже начинало казаться, что этот утес уходит в бесконечность. Наконец он сумел вытереть глаза о рукав, но ничего увидеть так и не смог, потому что темнота к этому времени стала полной.

Время стерлось, будто прекратило свое существование. А он не оставлял надежды, что вот–вот появятся звезды, и когда он подыскал более прочные, чем все предыдущие, опоры для рук и для ног, то осторожно откинул назад голову и взглянул вверх. Но кровь и пот вновь набежали ему на глаза, и он ничего не увидел.

Он был очень удивлен, когда его кровоточащие пальцы обнаружили уступ. Его обследование было кратким и поверхностным, но он совершенно точно помнил, что здесь не должно было быть никаких уступов. Однако уступ был. С дрожью, медленно, дюйм за дюймом, он подтягивал вверх свое ослабевшее тело, пока наконец не обнаружил опору под локтями, и тогда забросил правую ногу на гранитную поверхность и подтянулся, устремляясь к безопасности.

Этот уступ был широким. Он смог ощутить его ширину, когда перевернулся на спину и раскинул по сторонам руки. Он тихо лежал там, слишком уставший, чтобы двигаться. Через минуту он поднял руку и вытер с глаз кровь и пот. Звезды появились. Небо было украшено мерцающими красотами сотен созвездий. И одно, которое он заметил еще прошлой ночью, было прямо над ним: всадник с косой.

Мартин вздохнул. Он хотел бы бесконечно лежать на этом уступе, погрузив лицо в рассеянный свет звезд, в успокоительной близости от Девы; лежать здесь в блаженном умиротворении, навсегда подвешенным между прошлым и будущим, лишенным движения и времени.

Но отделаться от прошлого было не так–то просто. Несмотря на его попытки остановить ее, Ксилла отдернула темный занавес времени и вышла на сцену. А затем занавес позади нее разошелся в стороны, и началась невероятная пьеса.

После неудачи с третьей книгой (вторая была распродана с таким же успехом, как и первая), Лели поступила на работу в парфюмерный концерн, с тем чтобы он мог продолжать писать. Позднее, чтобы освободить его от домашних забот, она наняла прислугу.

Ксилла была уроженкой Мицар Х. Все уроженцы этой планеты отличались двумя качествами: огромными размерами и слабоумием. Ксилла не была исключением. Ее рост превышал семь футов, а коэффициент умственного развития не превышал 40.

Но несмотря на свой рост, сложена она была пропорционально, и даже с определенным изяществом. На самом деле, если бы ее лицо вообще обладало хоть каким–то обаянием, она могла бы сойти за привлекательную женщину. Но ее лицо было невыразительным, с большими коровьими глазами и широкими скулами. Рот был слишком полным, и полнота эта усугублялась отвешенной нижней губой. Волосы, которые, имей они нужный цветовой оттенок, могли бы скрасить ее серое однообразие, были невыразительно коричневыми.

Мартин бросил на нее взгляд лишь один раз, когда Лели познакомила их. Он сказал: «Здравствуйте», — а затем просто выбросил ее из своей головы. Если Лели полагала, что эта великанша может справиться с домашней работой лучше, чем он, то он не возражал.

Той зимой Лели перевели на Западное побережье, и, вместо того чтобы содержать два дома, они отказались от дома в Коннектикуте и переехали в Калифорнию. Калифорния была населена не так густо, как Старый Йорк. Обетованная земля, давным–давно уже утратившая свои прелести, раскинулась вокруг тысячами все еще невозделанных участков. Но существовала одна положительная особенность, касающаяся вечного стремления обычного человека к зеленым пастбищам: пастбища, которые он оставляет, в его отсутствие покрываются буйной растительностью. В Калифорнии было много места и для тянущихся к покою домоседов, и для тех, кого всегда тянуло к бурной деятельности; Земля после четырех веков авантюризма наконец–то утвердилась в своей новой роли культурного центра галактики.

Просторные особняки двадцать третьего столетия возникали то тут, то там вдоль побережья Калифорнии. Все они, почти без исключения, были просто очаровательны, и большинство из них пустовало. Лели выбрала коттедж розового цвета, расположенный недалеко от места ее работы, и погрузилась в обычную повседневную рутину, сменив для разнообразия утреннюю смену на послеобеденную, перейдя к режиму, о котором она уже и забыла; а Мартин вернулся к работе над своей четвертой книгой.

Или попытался вернуться.

Он не был до такой степени наивным, чтобы думать, будто перемена окружающей обстановки в один миг вытащит его из литературной летаргии. Он всегда знал, что слова и фразы, которые он закладывал в редактирующую машину, должны исходить от него самого, из самой глубины его. Но он надеялся , что две неудачи подряд (вторая книга на самом деле была неудачной, несмотря на быстрый финансовый успех) должны подвести его к состоянию, при котором не должно случиться третьей.

И в этом он ошибался. Его летаргия не только не исчезла, но и стала еще хуже. Он заметил, что все реже и реже выходит из дома, все более и более предпочитая уединение в своем кабинете, со своими книгами. Но не с редактирующей машиной. Теперь он читал и перечитывал классиков. Он читал Толстого и Флобера. Достоевского и Стендаля. Пруста и Сервантеса. Бальзака. И чем больше он читал Бальзака, тем больше росло его удивление, что этот маленький толстый краснолицый человек мог оказаться столь плодовитым, в то время как сам Мартин оставался таким же бесплодным, как белый песок на пляже под окнами его кабинета.

Каждый вечер, около десяти часов, Ксилла приносила ему бренди в большом, зауженном кверху бокале, подарок Лели в последний день рожденья, и он усаживался в кресле–качалке перед очагом (Ксилла в начале вечера разводила огонь из сосновых веток), погружался в раздумья и потягивал коньяк. Временами он погружался в короткий сон, а затем, вздрогнув, просыпался. В конце концов он вставал, проходил через холл к своей комнате и ложился спать. (Вскоре после их переезда Лели начала работать сверхурочно и редко появлялась дома раньше часа ночи.)

Воздействие на него Ксиллы происходило постепенно, в совокупности самых разных моментов. Поначалу он даже не осознавал этого. Однажды вечером он обратил внимание на ее манеру ходить — слишком легкую для такого тяжеловесного созданья, почти ритмичную; в другой вечер — на девственную округлость ее колоссальной груди; а в последующий — на изящный изгиб бедер амазонки под грубой юбкой. Наконец наступил вечер, когда импульсивно, или так ему показалось в тот момент, он попросил ее присесть и немного поговорить с ним.

— Если ваам так угоодно, сар, — сказала она и присела на подушечку у его ног.

Он никак не ожидал этого, и поначалу был повергнут в смятение. Однако постепенно, по мере того как коньяк начал всасываться в кровь, он воодушевился. Он заметил игру огня в ее волосах и был неожиданно удивлен, найдя в них что–то гораздо большее, чем один лишь тусклый коричневый цвет; теперь в нем появился красноватый оттенок, спокойная скромная краснота, которая сгладила утяжеленную грубость ее лица.

Они говорили о самых разных вещах, большей частью о погоде, иногда о море; о книге, которую Ксилла читала когда была еще маленькой девочкой (и то была единственная прочитанная ею книга); о Мицар Х. Когда она рассказывала о своей планете, что–то случилось с ее голосом. Он стал более мягким и более детским, а ее глаза, которые он считал тусклыми и безынтересными, посветлели и округлились, и он даже заметил в них след голубизны. Мельчайший след, разумеется, но это было начало.