Обладатель великой нелепости - Левандовский Борис (бесплатная библиотека электронных книг TXT) 📗
«И запомни, мальчик, – проговорила она все с той же интонацией, пока он, пряча глаза, натаскивал на себя одежду. – Если кому-то расскажешь, я заявлю, что это ТЫ пытался меня изнасиловать, а я защищалась. Как ты думаешь, кому из нас поверят, а-аа? – она хихикнула. – Будь хорошим мальчиком», – и поцеловала его в щеку. Гера едва не упал, запутавшись в штанинах брюк…
Гера-в-портрете не увидел, как тот Гера провел ночь, как ожидал минуты, когда поезд остановится на последней станции, как прятался в своем купе, боясь столкнуться с ней, вздрагивал при каждом открывании дверей другими попутчиками… – потому что перед ним снова была только его комната.
На следующее утро шестнадцатилетний Гера вернулся.
В тот же день над его письменным столом исчез большой цветной календарь со смуглой красоткой в купальнике…
…Гера заканчивает школу…
…Поступает в институт…
Иногда (уже после случая в поезде) у Геры-в-портрете возникает впечатление, что его протаскивает через самые грязные и темные закоулки жизни, которую ему только предстоит прожить…
…Окончание института…
Женщины снова привлекают его, но…
Родители, особенно, отец, выглядят невозможно старо. Не совсем старики, конечно, однако прошедшие годы собрали свою дань.
Сразу по окончании института он устраивается на работу по специальности. Но все это больше формальность – в стране длительный кризис…
…Герман уже взрослый мужчина…
С 96-го года начинаются события, которые вносят большие перемены в его жизнь. Два из них происходят почти одновременно: они с Алексом основывают собственную страховую компанию, и эмигрируют в Канаду его родители. Он теперь живет один. Бывшая его комната в основном пустует.
Но скучная картина нежилой детской длится не долго…
…Он переезжает в большую новую квартиру…
Портрет теперь висит в просторной, красивой комнате, дорого меблированной и очень светлой по утрам.
Герман много работает, часто отлучается в командировки, основную часть свободного времени проводит дома, слушая музыку, читая или глядя телевизор; иногда занимается работой даже дома; четыре-пять раз в год его посещает Алекс с женой, но, похоже, их дружба давно осталась где-то в прошлом…
…Начало марта 98-го года…
Герман возвращается домой в ужасном состоянии из служебной командировки. В конце следующего дня его забирает «скорая». Острый перитонит – врачи едва успевают его спасти…
Именно тогда Гера-в-портрете во второй раз увидел больше. Гостиная отдалилась, как когда-то его детская комната, и возникло помещение с больничной обстановкой. Это произошло ночью, на вторые сутки пребывания Германа в больнице.
Он лежал на кушетке в процедурном кабинете (знающая тишина, которая вовсе не являлась тишиной, вновь с небольшим опозданием облекла смыслом другую картину). Ему проводили переливание крови под присмотром и с непосредственным участием высокого худощавого врача, поскольку тот и являлся его донором. Врача звали Феликс Лозинский. Хирург лежал на соседней кушетке и внимательно следил за проведением процедуры, точнее, уже за ее окончанием. У него было лицо крайне усталого и истощенного человека, – он был единственным донором для Германа. Правая рука Лозинского, согнутая в локте, покоилась на груди; закатанный до бицепса рукав халата в нескольких местах был запачкан кровью.
Герман был без сознания. Выглядел ужасно. Когда переливание была завершено, ему воткнули капельницу…
Врач (Лозинский в тот момент являлся дежурным доком отделения) распорядился не тревожить пациента и не перевезти в палату интенсивной терапии позже. Затем отпустил обеих медсестер, сказав, что присмотрит за Германом, тем более, в ближайшие несколько часов это максимум, на который он способен. Беспокоить себя Лозинский приказал только в крайнем случае.
Через минуту они остались одни. В процедурном кабинете по-прежнему горел яркий свет от дюжины ламп дневного освещения; одна едва теплилась тусклым розоватым оттенком и постоянно мигала. Тишину нарушало только дыхание двух человек.
Но они не долго оставались одни, хотя дверь ни разу не открылась.
В процедурном кабинете возник маленький доктор, округлый и розовощекий, необычайно похожий на доброго доктора Айболита из детской сказки, которого именно так чаще всего изображают на картинках. И еще одна фигура – намного крупнее, чем-то напоминавшая санитара. Лицо у санитара было необычайно плоским, словно нарисованным, длинный халат, той же белизны, что и у доктора, был расстегнут на все пуговицы (точнее, все пуговицы отсутствовали), открывая середину мощной безволосой груди и мускулистого живота. Живот почему-то особенно привлек внимание Геры-в-портрете, но он сразу понял, почему. Словно чего-то недоставало.
Неожиданные посетители не выглядели столь же реально, как предметы в процедурном кабинете или двое спящих людей – они напоминали двигающиеся фигуры, слепленные из очень плотного дыма.
Маленький доктор, похожий на Айболита (у двенадцатилетнего Геры странным образом возникла уверенность, что его правильнее называть Ай-Болит), подошел к спящему Лозинскому и заговорил. Голос у маленького доктора был приятным.
«Наверно, ты не очень обрадовался бы нашей очередной встрече, Феликс, если бы мог знать, – мягко произнес Ай-Болит. – Если бы… – он захихикал, – …ты знал обо всех наших встречах. Но сейчас ты снова можешь мне оказать одну маленькую услугу. Я согласен и на такое сотрудничество… коллега, – он снова хихикнул и вытянул из кармана своего белоснежного аккуратненького халата что-то похожее на шприц с длинной иглой. Внутри него клубилась скользкая темно-серая субстанция (хотя это и находилось внутри шприца, у Геры возникло ощущение – именно чего-то скользкого). – Это мой малыш. Я очень долго работал над ним, и для меня очень важно, чтобы ты, Феликс, все сделал правильно. Я рассчитываю на тебя. Может быть, когда-то я вознагражу тебя, если ты сам пожелаешь… если прекратишь упрямиться…»
Затем он вложил странный шприц в руку Лозинского и дал короткие и четкие указания.
Сначала Гера подумал, что шприц вывалится из безвольной ладони спящего хирурга на пол, но рука врача сжалась, и он начал подниматься с кушетки. Его глаза по-прежнему оставались закрытыми. Зрелище было неприятным.
Врач обошел свою кушетку по невидимой плавной дуге и подошел к Герману. Воткнул иглу шприца в переходную резиновую трубку капельницы, соединенную с рукой Германа, и полностью ввел его содержимое. При этом он все исполнял так, будто отлично видел даже с закрытыми глазами. Хотя движениями напоминал медленного осторожного робота.
«Отлично, молодец, Феликс! – похвалил довольный Ай-Болит и забрал назад пустой шприц, когда Лозинский вернулся к себе тем же путем; и даже улегся на кушетке в той самой позе, словно никуда и не поднимался. – Очень хорошо, Феликс, это тебе обязательно зачтется, и… я не прощаюсь».
Затем, улыбаясь, маленький доктор приблизился к Герману.
«До встречи через полтора года», – его глаза, словно у мертвой куклы, ярко сверкнули в свете флуоресцентных ламп (но Гера-в-портрете был абсолютно убежден, что в глазах Ай-Болита отразились не лампы… или их отражение преломилось во что-то другое). Хотя он и улыбался, его глаза оставались совершенно мертвыми.
Но не равнодушными.
«Как тебе сегодня наш Феликс? – Ай-Болит обернулся к огромному санитару, который высился позади него, как наряженная в халат медбрата молчаливая статуя. – Правда, он может быть золотком?»
Санитар раскатисто заржал, как самый плохой актер в мире, что очень долго готовился к этому моменту.
Прежде чем картина процедурного кабинета исчезла, двенадцатилетний Гера наконец сообразил, чем именно живот санитара зацепил его внимание – на нем не доставало пупка…
