Земля наша велика и обильна... - Никитин Юрий Александрович (версия книг .txt) 📗
– Надо останавливать, – сказал Лукошин с тревогой.
– Кого? – спросил Бронштейн. – Андыбина? Или распад?
– И то, и другое, но главное – третье.
– Карельский?
– Он самый, – признался Лукошин. – Этот энергичный гад шагает слишком быстро. Ни одна партия не набирала сторонников так пугающе стремительно. Кроме нашей, ессно.
– Ну, мы, конечно, орлы, – сказал я с тоской, – однако народ мы собрали в основном дерьмовый. У нас массовость из-за халявщиков, а к Карельскому стягиваются как раз самые честные, самоотверженные, жертвенные. Словом, государственники! Государственники уже по дефолту лучше всех остальных, они подчиняют свои капризы интересам общества… но оказываются в конце концов в проигрыше, потому что дерьмовых человечков больше, намного больше, они почти все из дерьма. В Штатах это поняли раньше других, вот и придумали систему, как, оставаясь дерьмовым и не скрывая этого, приходится тем не менее вынужденно карабкаться к вершинам знания, творчества, бизнеса, спорта… Словом, как бездельников заставить вкалывать не кнутом государства, а… чтоб сами, гады!
Это был уже не ответ, а монолог, в котором я выгранивал очередную формулу перед очередным выступлением, все так и поняли, слушали внимательно, но, когда я замолчал, Андыбин заметил хмуро:
– Помимо государственников, которых и там не ахти, там тоже халявщиков дай боже! Просто им кажется, что, отделившись от Москвы, заживут, как в денежном раю. Так в СССР считали все эти украины, таджикистаны, грузии и прочие молдавии. Их участь ничему не научила теперешние татарстаны и башкортостаны, тоже мечтают, идиоты… То же самое и с Дальним Востоком.
Бронштейн спросил с прежним нетерпением:
– Но что будем делать конкретно?
– Ничего, – ответил я. Пояснил горько: – А что мы можем?.. Все, что он говорит, – правда. Его слушают одни, нас – другие. В смысле, нас слушают самые ленивые и тупые, их девяносто процентов от всего населения России, а также один процент самых грамотных и с хорошо развитыми лобными долями.
– Значит, – подытожил Андыбин, – у Карельского аудитория из девяти процентов?
– Да, – ответил я, – только помните, что партия большевиков была в абсолютном меньшинстве! Но кто сделал революцию? Не расслабляйтесь. Конечно, он не станет провозглашать отделение Дальнего Востока до оглашения результатов выборов, это нелогично. Значит, до выборов у нас есть время. А потом, если победим, надо будет действовать очень быстро.
Бронштейн, что больше помалкивал, уперся в меня своими большими цыганскими глазами.
– Борис Борисович, – спросил он тихо, но все услышали и почему-то замолкли, – Борис Борисович, в Европе и в США, несомненно, очень пристально следят за нашей необычной избирательной поступью. Но в данной ситуации только следить… рискованно. Для них самих. Позвольте поинтересоваться, не связывались ли с вами из посольства США? Или напрямую из департамента?
Я покачал головой.
– Вы должны понимать, что я не отвечу на такой вопрос.
Он кивнул, сказал:
– Позвольте сформулировать вопрос иначе: есть ли у нас надежда, что за океаном понимают ситуацию? И готовы вмешаться сразу же, как только вы победите на выборах?
– Если, – поправил я.
Он отмахнулся.
– Почти всем понятно, что если ничего не случится экстраординарного, то победите. Причем с солидным отрывом. Потому западные, да и восточные страны уже присматриваются к вам, как к будущему президенту. Наверное, жалеют, что не установили контакты раньше, все-таки идет соревнование, кто признает первым, кто успеет оказать поддержку…
Юлия зашла с бумагами, я поднял голову, сам ощутил, насколько у меня помятое и усталое лицо, вымученно улыбнулся.
– Юлия, простите…
– За что?
– Я сам загнал себя и всех в нашей РНИ…
Она полюбопытствовала:
– А почему извиняетесь передо мной?
– А мне только перед вами стыдно, – признался я. – Перед остальными – ничуть. Остальные – мужчины, на них ездить можно. Даже Омельченко Светлана – свой парень, на ней тоже можно ездить и даже пахать. Вместо «Кировца». А вот перед вами совесть терзает… Юлия, да присядьте же! Ну что вы меня мучаете? Вы уже давно не секретарь, даже не имиджмейкер, что вы все цепляетесь за ту комнатку, через которую прет всякий, не вытирая ноги?
Она присела на край стула, улыбнулась ласково, ее сияющие глаза на миг взглянули с той особой теплотой, что явно нечаянная, такое Юлия не стала бы показывать, это проскользнуло само, как луч солнца в слабом месте тучи, и сердце мое дрогнуло, остановилось на миг. Та комнатка, ответило мне что-то внутри, ей дорога потому, что рядом с моим кабинетом.
– Из приемной могу лучше вам помочь, – ответила она просто. – Избирательная система такова, что на соревнование можно выставить только одного человека. Вот во всех партиях, движениях и обществах готовят своих чемпионов. По одному! Если вы победите, победим и мы.
Она говорила просто, логично, ясно, пресекая любые иные варианты, я вздохнул и усилием воли принял ее толкование, так надо, так лучше, мы должны смотреть в одном направлении, а не друг на друга, в этом больше общности, чем… ну в обычном потении в постели.
– Спасибо, – ответил я. – То-то я себя и чувствую этим… которого целая толпа тренеров, массажистов, медиков и психологов утром отправляет на ринг, а обратно несет на руках, чтобы наскоро заклеить бровь, замазать синяки, поставить уколы, внушить, что главные бои впереди – уже пустяки, не трусь, даже если свернут челюсть, выбьют зубы, сломают руки и ноги, попрыгают на ребрах…
Она покачала головой.
– Борис Борисович, но ведь в самом деле самое страшное уже позади.
– Вы так думаете?
– Идея вброшена в народ, – ответила она. – О ней заговорили. Сейчас бесполезно было бы даже целиком уничтожить всю нашу партию. Физически! У властей единственный путь – выставить встречную идею, равную по силе и привлекательности! Но такой идеи нет. Так что вам придется идти на выборы, где наверняка победите, если…
– Ну-ну?
– Если не случится ничего необычного.
Она выпрямилась на стуле и прямо посмотрела мне в лицо. Мне почему-то вспомнилась девушка из песни времен Гражданской войны, помню начало: «Дан приказ: ему на запад, ей – в другую сторону. Уходили комсомольцы на Гражданскую войну. Уходили, расставаясь, покидали тихий край. Ты мне что-нибудь, родная, на прощанье пожелай».
Песня, обычная для моего детства, сейчас ее исполнение немыслимо, ибо девушка вместо того, что желать ему откосить или же устроиться в армии поваром или денщиком при генерале, пожелала: «…если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». Тоже понятно для тех лет, тогда большие раны лечить не умели, а небольшие заживали сами. Правда, в заключение пожелания она высказала самое заветное: «…чтоб со славною победой возвратился ты домой», но даже это не смягчило спартанскую суровость того великого и гордого времени.
И вот сейчас Юлия, красивая, одухотворенная и нежная, смотрит на меня, как та спартанка-комсомолка. Для нее естественно, что мужчина должен идти в бой. А который от боя увиливает, уже не мужчина. В бою же всегда есть риск, что убьешь не ты, а убьют тебя.
– Мы победим, – ответил я.
Она кивнула, не сводя с меня понимающих глаз женщины, что видит мужчину насквозь и прощает любые слабости, если находит в нем достоинства.
– Борис Борисович, я заметила, вы все еще слишком верите людям. Наверное, вам об этом говорил Власов? Ах, еще и Андыбин? Для политика это непростительно! Вас ничего не стоит обмануть. Почему вы не верите глазам своим, а только ушам? Существует язык жестов, я вам о них уже говорила, о нем даже искушенные политики не всегда знают. А кто знает и умеет скрывать… не могут скрывать постоянно, рано или поздно себя все равно выдают.
– Почему?
– Потому, что жесты у нас врожденные. Если в знак отрицания покачиваете головой, то это еще от того времени, когда отворачивались от материнской груди, а потом от ложки с манной кашей! Все эти жесты у всех врожденные, их великое множество. Потому очень легко замечать, когда человек вам врет, глядя в глаза. Вообще замечать неадекватность поведения.
