Шеврикука, или Любовь к привидению - Орлов Владимир Викторович (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
– О! Оно-то! Все кипит и бурлит! – воодушевилась Дуняша. – Вот-вот откроют… Именно на Покровке… Дударев обещает. Кубаринов, полпрефекта, перережет ленточку. И будьте милостивы!
– Дударев обещает… – задумался Шеврикука. – Он вам и ставки обещает?
– И ставки, и гонорары, и творческие подношения. В долларовой равноценности!
– Это замечательно, – порадовался Шеврикука за Дуняшу. – Сам бы побыл привидением. Но не просите… И Совокупеева Александрин кипит и бурлит?
– И она! Естественно! Твоя Совокупеева-то! Ох, и ловелас ты, Шеврикука! – И Дуняша пригрозила Шеврикуке пальцем. – Хотя у тебя теперь интерес к этой пройдохе Увечной Увеке…
– А Леночка Клементьева?
– Что Леночка Клементьева? – Дуняша отчего-то нахмурилась.
– Она ведь тоже самозванкой являлась на смотрины в дом Тутомлиных…
– Ходит, ходит. Совокупеева ее держит в руках. Но больно томная и меланхолическая. Царевна Несмеяна. Клиентов отпугнет. Или они у нее прокиснут. Однако говорят, и Несмеяны нужны.
– Что с ней? Несчастная любовь? Как у нее с Митей Мельниковым?
– А мне-то почем знать? – строго сказала Дуняша. – И тебе-то что?
– Да я так… – смутился Шеврикука. Но сейчас же и он стал строг. – Мельников квартирует в моих подъездах. Имею право любопытствовать о его затруднениях и душевных невзгодах.
Возразить чем-либо на это Дуняша не могла, но не было у нее ни лакомств, ни протухших овощей для угощений оголодавшего, но разъясненного любопытства Шеврикуки.
– А что Гликерии отведено в Агентстве? Или в Салоне? – спросил Шеврикука.
– Гликерия… Она… Она пока… – замялась Дуняша. И опять нахмурилась. Книгу о затворницах и куртизанках наконец решилась запереть в сумке. – Она, может быть, там сама по себе… У нее самостоятельная программа… Ты должен понять…
– Я понимаю, – кивнул Шеврикука.
– Что ты понимаешь! Что ты киваешь со значениями! – снова разволновалась Дуняша. – Что ты можешь понимать!.. Она… Гликерия Андреевна… Она…
И замолчала.
Скомканный стаканчик из-под фруктового мороженого она швырнула в урну, сама же резко отвернулась от Шеврикуки, будто не желала, чтобы он видел ее лицо и, возможно, повлажневшие глаза.
В пионерском пруду озорничала и безобразничала детвора, лишенная лагерного детства, шли на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у берегов ни волн, ни ряби. И листья деревьев проживали в благонравии безветрия. А ногам Шеврикуки и телу его передались вдруг подземные гулы и содрогания горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков и привидений Шеврикука ощутил в прошлый раз лишь на подходе к лыжной базе. От пионерского же пруда до лыжной базы пролегало версты две. Бурление страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется ли оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?
Впрочем, что ему, Шеврикуке, беспокоиться о нервных и нравственно-сейсмических состояниях Пузыря?
Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях, стояла в тоске (или в отчаянии) перед громадой чаши и молила о чем-то, Шеврикуке недоступном и неизвестном. Это он помнил.
– Клокотание котла у вас, мне известно, продолжается, – сказал Шеврикука. – Или это сплетни и преувеличения?
– Нет, – сказала Дуняша. – Не преувеличения.
Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи.
– Оно не захлестнуло волнами Апартаменты?
– Какие и захлестнуло. А наши… то есть Гликерии Андреевны… и те, что вокруг, пока нет…
– Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать?
– Все, что наше, оно в нас.
– Хорошо. В вас, – согласился Шеврикука. – Тот монстр, врывавшийся к вам при мне, но не обремененный тогда формой или, напротив, удрученный тем, что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это, – он не докучает вам?
– Не говори о нем! Не называй его! – вскричала Дуняша.
– Я никого не называю, – сказал Шеврикука. – Ты все назовешь. Ты для этого и пришла сюда.
– Нет! Ты ошибаешься! Я никого не назову! Я ни о чем не уполномочена сообщать! – Дуняша-Невзора говорила страстно и чуть ли не с подвижническим пафосом, будто ее склоняли уберечься от огня в раскольничьем скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками, а она никого не намерена была выдать.
– Тот монстр докучает вам? – проявлял настойчивость Шеврикука. – Он осаждает Гликерию и неволит ее?
– Не спрашивай меня! Я не отвечу!
– Ладно. Я все разведаю сам, – мрачно сказал Шеврикука. – Не надо было откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош.
Страсти оставили Дуняшу-Невзору. Похоже, рабфаковка-сударыня не отказалась бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже, она ждала от Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций.
– Я пошел, – сказал Шеврикука. – Счастливого бытия. И поклон Гликерии Андреевне.
Он повернулся и двинулся было к парковым воротам, но Дуняша чуть ли не прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее были горячие, она заговорила торопясь:
– Шеврикука, голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на нас! И на меня, грешную и лукавую, не обижайся! И на Гликерию Андреевну! Худо там, худо! Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди!
Получив установление «идти», Шеврикука остался стоять, а в путь – к содроганиям среды, амбиций и обстоятельств – отправилась Дуняша-Невзора. Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко увлекающийся, не мог не отметить, что сударыня, пусть и с вывертами, даже и в вывертах своих умеет показывать свои природные примечательности. И футболка, и юбка хорошо выявляли ее линии и возвышенности. Походка кариоки, видимо, показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие частности ее Дуняша проявила. «Ба! А туфли-то у нее стоптанные!» – расстроился Шеврикука. Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда доставляли ей огорчения, утруждая и самую терпеливую обувь.
Разговор с Дуняшей Шеврикуку хоть и раздосадовал, но не удивил. Шеврикука знал Дуняшу всякой. Сама ли она установила себе задачи (с ведома или без ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и что говорить, она, можно было предположить, выложила то, что намеревалась выложить. То есть почти ничего определенного. Но она кое-что дала Шеврикуке понять. Улыбчивого задора, какого следовало бы ожидать из-за наряда удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет («Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!..»), выказано не было, кроме как в словах о грядущем процветании Агентства, или Салона, или Студии на Покровке, а контрапунктом к наряду и облику ощущались в Дуняше напряжение и тревога. Может, и страх. Эти напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми. Нарочитыми – по его, Шеврикуки, разумению. Возможно, он и ошибался. И был тем перед Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга А. Суворовой, якобы крайне необходимая читательнице из Апартаментов, была доверена любознательности Шеврикуки с очевидной охотой. Случалось, в куртизанки возводила Гликерию молва недоброжелателей и недоброжелательниц. Гликерия (при свидетельствах Шеврикуки) к шершавому шепоту этой молвы была холодна. «Затворницы и куртизанки». Даже если бы слово такое не произносилось и Гликерия имела видимые свободы, среди прочих и свободу передвижений, ее вполне могли упечь в затворницы. Шеврикуке были дадены намек и одно (коли намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив Землескреб, не давала о себе знать. Но будем считать – именно одно из возможных объяснений. О Чудовище-монстре, врывавшемся в присутствии Шеврикуки в Апартаменты и желавшем погубить Гликерию, Дуняша запретила говорить чуть ли не заклинающими вскриками. Но и в этом запрете для разумного была подсказка. Стало быть, монстр никуда не пропал и, скорее всего, усилился или даже укрепился в правах, а Гликерию осаждает и страшит. И под конец – выплеснуто: «Худо там! Худо! Поверь!»
Поверь! Призыв не напрасный! И нелишний.
И было произнесено: «Голубчик ты мой, Шеврикука!» Еще бы мгновение – и, не исключено, вырвалось бы: «Заступник ты наш, Шеврикука! Спасатель ты наш родимый!»
