Шеврикука, или Любовь к привидению - Орлов Владимир Викторович (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
– Я осведомленный… Но не до такой степени осведомленный, чтобы удовлетворить все твои интересы. А кое о чем полагаю необходимым и умолчать. Для твоей же пользы и самостоятельности.
– Но я уже ни о чем не намерен спрашивать! – хмуро сказал Шеврикука. – Вот ведь глупость какая! Извини, Илларион. И вломление мое к тебе вышло зряшное!
– Может, и не зряшное. Можно и просто посидеть. Время у тебя еще есть. Хотя его и немного. Но посидим. Мы так редко видим и слышим друг друга, будто нас нет вовсе.
– Выходит, так, – сказал Шеврикука.
– Что подать? – спросил Илларион. – Мальвазию с острова Мадейра? Спотыкач? Боярскую полусладкую? Горилку с окаянным перцем? Шотландский напиток, но не на два пальца? Или пиво из солодовен Пафнутия Боровского? Что приличествует нынешнему случаю? И не воспрепятствует пусть и минутному единению натур?
– Весь твой перечень хорош, – сказал Шеврикука. – Все в нем может исключительно приличествовать и ничто не воспрепятствует. Перечень можно и продолжить.
– Потом и продолжишь, – кивнул Илларион. – А пока предлагаю по стопке «Тамбовской губернской».
На столике воздвиглась бутылка «Тамбовской губернской». Стопки вблизи нее встали серебряные. Собравшись снять с сосуда крышку, Илларион чуть было не оконфузился. Ногти его, облагороженные пилкой, а возможно, и усердиями художника от маникюра, не могли одолеть упрямство ломкого металла. «Дай-ка я ее зубами!» – хотел предложить Шеврикука. Но Илларион, осердившись, саданул ладонью по дну бутылки.
– За нас с тобой! – поднял Илларион стопку.
В закуску он отчего-то определил сыр камамбер.
– А что? Пошла «Губернская-то тамбовская»! – заявил Илларион. – Бывали мы в Тамбове в присутственных местах и на балах у губернатора.
Шеврикука чуть было не позволил себе съехидничать по поводу губернаторских жен и дочек, но сдержался. Илларион бывал и воином, и царедворцем, но в чиновники он совершенно не годился. Представить его в присутственных местах, да еще и за казенным столом, Шеврикука не мог. Даже и в ревизоры с имперскими полномочиями Илларион вряд ли бы разрешил себя назначить. А водка пошла – и ладно. И хорошо, что на боках бутылки не было лысой или лохматой рожи предприимчивого господина, наверняка претендующего и на место с кнопками. Другое дело, отчего-то на водочной картинке Тамбовскую губернию представляли три васнецовских богатыря. Но не Шеврикуке было теперь заниматься разгадыванием этой странности. Или причуды.
– Партию в фараон ты не желаешь со мной провести? – спросил Илларион.
– Нет, – сказал Шеврикука. Его удивило предложение Иллариона.
– А может, в бильярд сыграем? Хотя бы в американку?
– Нет! Нет! – произнес Шеврикука чуть ли не в испуге. Но чего стоило пугаться?
– Оно и верно, – сказал Илларион. – А потому подымем стопки!
Подняли и опорожнили их. Теперь закуской на картонных кружочках явились вяленые белозерские снетки. «Их бы к пиву», – предощутил Шеврикука. И сразу же, создав на столе тесноту, волнуясь пеной, прибыли к исполнению желаний пивные кружки.
– Из монастырских солодовен, – сообщил Илларион.
По житейским наблюдениям Шеврикуки, монастырские ячменные напитки неискоренимо отдавали бражкой, а предоставленное Илларионом пиво было бесстрастно-чистое, будто созревало в усовершенствованных емкостях завода «Балтика».
– В меру охлажденное, – одобрительно заметил Илларион. – А помнишь, как мы с тобой однажды столкнулись в пивной на углу Больничного и Первой Мещанской, деревянной, зеленой такой, и заказали по сто пятьдесят с прицепом? Помнишь?
– Помню, – неуверенно пробормотал Шеврикука.
– Ну как же! Как же! Возле нас еще суетился Мелетяев! Все пытался угостить нас бутербродами с красной икрой!
– Помню, помню! – оживился Шеврикука. Сначала он вспомнил Мелетяева и свои недоумения: как этот низкородный растрепай позволяет себе лезть со своими бутербродами и хуже того – с пошлыми шутками к Иллариону, будто они ровня (а сам-то он, Шеврикука, высокородный, что ли?). Потом воспроизвелся в его памяти Илларион, мрачноватый, бравый, сухой, со всегдашней осанкой конногвардейца, тогда – в форме капитана бронетанковых войск, с орденскими планками на груди и нашивками ранений. О чем они говорили с Илларионом? Этого Шеврикука вспомнить не мог. Но они стояли в пивной и после того, как Мелетяев, ощутив брезгливость и серый холод в глазах Иллариона, маленькими шажками твари дрожащей, спиной, спиной к двери, отбыл на улицу.
– Стало быть, – вывел Илларион, – надо опрокинуть по стопке, чтобы и теперь образовались сто пятьдесят с прицепом.
И опрокинули.
– Тебя интересует Бушмелев? – спросил Илларион.
– И Бушмелев тоже, – кивнул Шеврикука.
– Ты боишься Бушмелева?
– Мы далеки друг от друга. И – сами по себе, – сказал Шеврикука. – У меня нет нужды сталкиваться с ним или входить с ним в какие-либо взаимоотношения. Если он, конечно, существует. Или если он ожил.
– Ты боишься за кого-то другого?
– Может быть… Может быть, и так… – сказал Шеврикука. – Но если я признаю, что боюсь за кого-то, выйдет упрощение…
– Лукавишь, Шеврикука, лукавишь! – рассмеялся Илларион. Но сейчас же стал серьезным. – Бушмелев существует. И он ожил.
– Ну и опять окажется на цепи…
– Ой ли? – Илларион покачал головой. – Кстати, однажды я побывал в Лакхнау. Досужим путешественником, порой качавшимся на спине слона… Прелестное место. Не отказывался от многих услад, яств и приключений, иных и со сверканием клинков. Но кое-что в Лакхнау мне надо было рассмотреть внимательно. Я и рассмотрел…
– При чем тут Лакхнау? – удивился Шеврикука.
– Ни при чем, – сказал Илларион. – Но ведь ты же на днях держал в руках книгу о Лакхнау, «Затворницы и куртизанки», так она называется, если я не ошибаюсь?
– Значит, Гликерия все же затворница? – спросил Шеврикука.
– Да, – кивнул Илларион. – Но с послаблениями. Домашнее вынуждение. И дозволено испрашивать житейские свободы и удобства. В разумных установлениях. Могу назвать причины затвора, коли пожелаешь…
– Не пожелаю.
– Я так и предполагал, – снова кивнул Илларион, – что ты сам отправишься на лыжную базу…
– Не отправлюсь, – хмуро сказал Шеврикука.
– Ну-ну…
Замолчали. Гатчинский подземный ход замечателен для возбуждений в нем эха. Сейчас же Шеврикука ощущал, что звуки его с Илларионом разговора нигде, ни справа, ни слева, не искажались, нигде не бились о стены, не дробились, воссозданные камнями вновь, не тревожили и не возбуждали нижнее замковое пространство. Эхо было временно отменено. Или отключено. Не возникала и тяга воздуха к северу, к Гроту и водам озер, а потому и пламя факела стояло ровное, лишь иногда слегка вздрагивало и перекашивалось, и то будто бы от собственных на то причин. В глазах Иллариона Шеврикука увидел грусть. Тонкое, чуть смуглое, не испорченное шрамом на лбу и щеке (падение с лошади), лицо Иллариона сейчас было скорбное. «А выбрито оно идеально», – пришло в голову Шеврикуке.
– Брадобрей нынче при тебе? – спросил Шеврикука.
– При мне, – сказал Илларион. – Понадобился, выписан и прибыл.
Было известно: в случаях меланхолий Иллариона его развлекал Брадобрей.
– Да, – сказал Илларион. – Возникли поводы для меланхолий. Но они за пределами нашей с тобой встречи… – Он махнул рукой. – До меня, между прочим, дошли разговоры о ваших останкинских натурализациях. Домовые и привидения готовы перевестись в людей, иные же люди, напротив, – выйти из социума… И у всех свои выгоды и поводы… И иллюзии… Забавно…
– Но это же попрание вековых установлений!
– Вековых, но не вечных, – сказал Илларион. – И не попрание, а вызванный обстоятельствами жизни пересмотр. Кстати, и ты ведь выправил себе паспорт.
– Из-за Пузыря! По горячности! – разволновался Шеврикука.
– Ну ладно. Что там будет впереди, мы не знаем, – сказал Илларион.
«Ты-то знаешь!» – чуть было не вырвалось у Шеврикуки.
– А если бы и знали, – сказал Илларион, – есть в мире столько сил, что действия их, нас, возможно, и совершенно не имеющие в виду, могут сделать наше знание бессмысленным или обреченным на несовпадение с тем, что возьмет вдруг и произойдет завтра. Что вот ты, например, знаешь о Гликерии?
