Жизнь после жизни - Аткинсон Кейт (читать книги полностью без сокращений .TXT) 📗
– Ида Кокс, – сказала Иззи. – Негритянка. Бесподобно, да?
И в самом деле.
– Поет о том, как паршиво быть женщиной, – растолковала Иззи, закуривая очередную сигарету и глубоко затягиваясь. – Найти бы какого-нибудь толстосума и женить его на себе. «Лучший рецепт счастья – солидный доход». Знаешь, кто это сказал? Не знаешь? А пора бы.
На Иззи, как на прирученного лишь наполовину зверя, вдруг напало какое-то нетерпение. Тут задребезжал телефон, и она со словами «Спасительный звонок!» начала лихорадочно-оживленные переговоры с незримым и неслышным собеседником. А напоследок сказала:
– Это просто супер, дорогой мой, встречаемся через полчаса. – И повернулась к Урсуле: – Я бы предложила тебя подвезти, но через полчаса должна быть у «Клэриджа», это за тыщу миль от вокзала, потом иду в гости на Лоундес-сквер, так что проводить тебя никак не смогу. Доедешь сама на метро до «Мэрилебона»? Не заблудишься? Линия «Пикадилли», до «Пикадилли-серкус», там пересадка на линию «Бейкерлу» – и до «Мэрилебона». Пошли, выйдем вместе.
На улице Иззи сделала глубокий вдох, как будто вырвалась на свободу после томительного заточения.
– Ах, сумерки, – выдохнула она. – Фиалковый час. Прелесть, правда? – И чмокнула Урсулу в щеку. – Чудесно, что мы повидались, нужно будет еще как-нибудь встретиться. Доберешься отсюда? Tout droit [27] по Слоун-стрит, свернешь налево – и ты у станции метро «Найтсбридж», все тип-топ. Ну, счастливенько.
– Amor fati, – сказал доктор Келлет. – Знаешь, что это такое?
Ей послышалось, будто он спрашивает про нечто аморальное. Урсула пришла в замешательство: ни она сама, ни доктор Келлет не позволяли себе ничего аморального. Сформулировал этот принцип Ницше («философ»), растолковал доктор: радуйся всему, что посылает тебе судьба, и не задумывайся, хорошо это или плохо.
– «Werde, der du bist», говоря его словами, – продолжал доктор Келлет, постукивая трубкой о каминную решетку, чтобы вытряхнуть табак (который потом, по разумению Урсулы, выметал кто-то другой). – Тебе известно, что это означает?
Урсула начала подозревать, что у доктора Келлета никогда прежде не было десятилетних пациенток.
– Это означает: «Стань таким, каков есть», – разъяснил он, избавляясь от последних крошек табака. (Бытие прежде небытия, предположила Урсула.) – Ницше взял это из Пиндара: γένοι, οἷος ἐσσὶ µαθών. Ты владеешь греческим? – Мыслями он уже был где-то далеко. – «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть».
Урсуле послышалось «из Пиннера» – туда уехала жить старая нянюшка Хью, которая поселилась у своей сестры над какой-то лавкой в старинном доме на главной улице. Как-то в воскресенье Хью посадил Урсулу и Тедди в свой сверкающий «бентли» и повез к ней в гости. Нянюшка Миллс нагнала на них страху (а вот Хью, похоже, совсем ее не боялся), испытывала Урсулу на знание хороших манер и проверяла, чистые ли у Тедди уши. Сестра ее оказалась более приветливой: она потчевала их сладким чаем из цветков бузины и молочными лепешками с ежевичным вареньем.
– Что Изобел? – Рот нянюшки Миллс сморщился, как чернослив.
– Иззи есть Иззи, – ответил Хью.
Если проговорить это быстро, несколько раз подряд, как и сделал потом Тедди, выходило пчелиное жужжанье. Очевидно, Иззи давным-давно стала собой.
Вряд ли Ницше что-то позаимствовал из Пиннера, в особенности свои убеждения.
– Хорошо погостила у Иззи? – спросил Хью, встречая Урсулу на станции.
Вид отца в серой фетровой шляпе и длинном темно-синем габардиновом пальто внушал спокойную уверенность. Оглядывая Урсулу с головы до пят, он будто искал признаки видимых перемен. Урсула сочла за лучшее не упоминать, что ее отправили на метро одну. Приключение было не из приятных, все равно что скитания в ночном лесу, но она, как храбрая сказочная героиня, выстояла и теперь лишь пожала плечами:
– Пообедали «У Симпсона».
– Хм, – только и сказал Хью, будто пытаясь найти в этом тайный смысл.
– Слушали, как негритянка поет.
– «У Симпсона»? – изумился Хью.
– У Иззи дома пластинку поставили.
– Хм.
Отец придержал дверцу «бентли», и Урсула забралась на дивное кожаное сиденье, внушавшее такую же уверенность, как и сам Хью.
Сильви считала стоимость этого автомобиля «разорительной». Он и вправду был умопомрачительно дорогим. За время войны Сильви привыкла к бережливости: обмылки не выбрасывались, а расплавлялись в мисочке на огне и использовались для стирки, простыни сдвигались от краев к середине, старые шляпки получали новую отделку.
– Дай ей волю – мы бы жили на курятине и яйцах, – посмеивался Хью.
Сам он, напротив, после войны приобрел определенную широту натуры. «Не лучшее качество для банкира», – замечала Сильви. «Carpe diem» [28], – отвечал Хью, а Сильви говорила: «Ловить ты никогда толком не умел».
– У Иззи есть машина, – сообщила Урсула.
– Вот как? – удивился Хью. – Ручаюсь, в подметки не годится этому зверю.
Он любовно погладил приборную доску «бентли». А когда они отъезжали от станции, вполголоса сказал:
– Ненадежная.
– Кто?
(Мама? Машина?)
– Иззи.
– Да, наверное, – согласилась Урсула.
– Как она там?
– Ты же знаешь. Неизлечима. Иззи есть Иззи.
Вернувшись домой, они застали Тедди и Джимми в утренней гостиной за игрой в домино; в соседней комнате находились Памела и Герти Шоукросс. Винни была чуть старше Памелы, а Герти – чуть младше, и Памела дружила с обеими, но не одновременно. Урсула, безраздельно преданная Милли, не понимала таких отношений. Тедди обожал всех сестер Шоукросс, но сердце его было отдано младшей, Нэнси.
Сильви нигде не было видно.
– Почем я знаю? – равнодушно ответила Бриджет на вопрос Хью.
Миссис Гловер предусмотрительно оставила им в духовке баранье рагу, еще теплое. Сама миссис Гловер от них съехала. Сняла себе домишко в деревне – чтобы сподручнее было и служить у них в доме, и ухаживать за сыном. Джордж почти не выбирался на улицу. «Горемыка», называла его Бриджет, и с таким мнением трудно было не согласиться. В ясную (а иногда и в ненастную) погоду он сидел у входной двери в громоздком кресле-каталке и смотрел, как мимо проходит жизнь. Его красивая голова («некогда львиная», с печалью вспоминала Сильви) свешивалась на грудь, а изо рта длинной нитью стекала слюна. «Вот бедолага, – сказал Хью. – Лучше уж было погибнуть».
Иногда дети увязывались за Сильви или за Бриджет (не проявлявшей, впрочем, особого рвения), которые ежедневно ходили его проведать. Странно: мать хлопотала у них в доме, а они тем временем шли проведать ее сына. Сильви суетливо укутывала его ноги пледом и приносила стакан пива, после чего вытирала ему губы, как маленькому Джимми.
В деревне жили и другие инвалиды войны: их нетрудно было узнать по хромоте или отсутствию конечностей. Сколько же рук и ног осталось лежать на полях Фландрии. Урсула воображала, как они пускают корни в жидкую грязь, дают молодые побеги и когда-нибудь вырастут в солдат. Получится целая армия, которая за себя отомстит. («У нее больное воображение». Урсула сама слышала, как Сильви сказала это Хью. Урсула приноровилась подслушивать: только так можно было узнать, что на самом деле думают другие. Что ответил Хью – разобрать не удалось, потому как в комнату ворвалась разъяренная Бриджет: кошка Хетти, которая нравом пошла в свою мать Куини, стащила отварного лосося, приготовленного на обед.)
У иных людей, вроде тех, что ожидали в приемной у доктора Келлета, увечья не бросались в глаза. В деревне жил бывший солдат по имени Чарльз Чорли, который прошел всю войну без единой царапины, но однажды, весной двадцать первого, зарезал жену и детей, пока те мирно спали в своих постелях, а сам застрелился из трофейного маузера, вытащенного в битве при Бапоме из руки убитого им немецкого солдата. («В дом было не войти, – рассказывал доктор Феллоуз. – Люди совершенно не думают о тех, кому потом за ними убирать».)
