Миллион лет до любви - Кривин Феликс Давидович (электронные книги без регистрации txt) 📗
Как тогда, в молодости…
Так он стал гуроном, пожилым воином индейского племени, своим человеком и среди гуронов, и среди враждебных им делаваров, и вообще среди всех участников съемочной группы «Предпоследнего из могикан». Зверобой, друг Большого Змея по фильму, за пределами фильма отдавал предпочтение старшине и частенько заходил к нему в тир поупражняться в стрельбе и — совсем не в обиду кино — поговорить о театре.
Зверобой любил театр. В театре над чужим горем плачут чаще, чем в жизни, потому что зритель в театре не только зритель, но и участник действия. В жизни он в большей степени зритель, чем в театре.
Старшина предпочитал телевизор, но Зверобой считал, что телевизор разъединяет людей. Театр объединяет, а телевизор разъединяет. Зрители сидят по домам, каждый перед своим телевизором. Как моллюск в раковине. Приложите раковину к уху: поет. Моллюска давно уже нет, но телевизор его работает.
Зверобой был тоже мужчина от шестнадцати до шестидесяти, но до шестидесяти ему было значительно дальше, чем старшине. Да, его возрасту с ним не повезло. Старшина в его возрасте был уже бывший фронтовик, уважаемый человек, а кто он в своем почтенном возрасте? Все его ратные подвиги совершались только на сцене.
Когда-то у себя в самодеятельности, где его и отыскал Саваоф, Зверобой играл Ромео, потом, повзрослев, Гамлета, а остепенившись, — короля Лира. Гамлет притворялся безумным, Лир был безумным, по-настоящему нормальным был только Ромео, хотя он больше всех безумствовал от любви. То, что нормально для влюбленного юноши, ненормально для зрелого мужа, тем более для умудренного старца, — к такому выводу пришел Зверобой, в порядке самодеятельности анализируя Вильяма Шекспира.
С Шекспиром все было ясно, в куперовском же сюжете Зверобой чувствовал себя новичком и мучительно искал проблему, которая помогла бы раскрытию образа. В чем трагедия Зверобоя, человека, который убивает зверей, то есть, в сущности, сам сеет трагедии?
Что мог ответить ему старшина? Что ружье должно выстрелить, что оно обязано выстрелить, если висит на стене или, допустим, на плече у Зверобоя?
Допустим, это так, это похоже на правду. Но это не настоящая правда. Настоящая правда в том, что ружье не должно выстрелить.
— В наше время, — говорил Зверобой, — театр отрекается от традиционного правдоподобия во имя самой неправдоподобной правды. Слишком часто в прошлом театр предавал зрителя, подсовывал ему вместо вымысла ложь, он скомпрометировал благородную идею правдоподобия. И зритель отрекся от правдоподобия. Он создал свой, зрительский, любительский театр, не отделяющий себя от зрителя занавесом, не поражающий его воображение богатством и пышностью декораций. В любительском театре актер и зритель едины, между ними нет занавеса — им нечего друг от друга скрывать. И убеждает этот театр неправдоподобием своей правды, которая не хочет быть ничьим подобием, в том числе и действительности, порой такой неправдоподобной.
Большой Змей только посмеивался, слушая эти разговоры Он был третьим мужчиной от шестнадцати до шестидесяти лет, но упорно не хотел приближаться к шестидесяти, хотя от шестнадцати все больше и больше удалялся.
Глава 12. Кого мы растим?
Исполнитель главной роли в фильме «Предпоследний из могикан» лет до тридцати не догадывался, что носит женское отчество. Мать у него была Кузьминична, и он полагал по молодости, что отец его был, как и дед по матери, Кузьма, а отец, оказалось, был и вовсе Егором, причем из тех никудышных Егоров, которые бросают семью, а впоследствии злостно уклоняются от алиментов.
Кузьминичу бы смекнуть, что при отце Кузьме ему полагается быть Кузьмичом, но он, пока был молод, редко пользовался отчеством, а позднее было не до того: другие заботы одолевали.
И лишь когда помирала мать, был ему открыт секрет его отчества.
— Отец твой, сынок, нехороший был человек, — призналась мать перед последним расставанием. — Не хотела я марать тебя его именем, дала свое отчество, ты уже не серчай. Остаешься ты на этом свете Кузьминичем — в память и обо мне, и о деде. Больше тебе помнить некого: бабка твоя не при моей памяти померла.
Так и остался он Кузьминичем, сбивая с толку непосвященных, которые все норовили назвать его Кузьмичом. Тянул лямку в одной упряжке с Катериной Ивановной, женщиной в упряжке выносливой, но для любви не подходящей. Отворачивался от нее Кузьминич, как отворачивается пристяжная от коренника, однако бросать не бросал, считая для детей отчество Ивановнович неподходящим.
Мы не всегда замечаем конфликт, существующий между именем и отчеством. Внешне он может никак не выражаться, и для него необязательно соединять Зигфрида с Ивановичем, можно соединить Ивана с Ивановичем и при этом не избежать конфликта. Да, Иван может не ужиться с Ивановичем, а Зигфрид с Зигфридовичем, как это ни прискорбно.
В фильме «Кого мы растим?», который снимал Иван Артурович по административной части, когда работал директором в научно-популярном кино, рассказывалось о случае, происшедшем в столичной школе. Школа эта была одной из лучших по дисциплине и успеваемости, а уж по макулатуре и металлолому вообще никому не уступала первого места. И вдруг разразился скандал.
Началось с того, что ученики 10-6 класса стали называть друг друга по имени-отчеству. Сначала на это не обратили внимания. А потом один родитель ударил в набат, что сына его называют по отчеству совсем не его, а какого-то незнакомого человека.
Прислушались. Оказалось, действительно так. Андрея, сына Петра, называли почему-то Андреем Михайловичем. Николая, сына Сергея, — Николаем Константиновичем. А Сергея, сына Степана, — Сергеем Исааковичем.
Вызвали к директору Сергея Исааковича. Так, мол, и так, почему от своего отчества отрекаешься? Ты Степанович, так и будь Степановичем. А он говорит: это у нас Олег — Степанович, потому что его герой — Степан Разин. А мой герой — Исаак Ньютон. Вот как просто все объяснилось. Андрей, сын Петра, стал Михайловичем в честь своего любимого Лермонтова. Лучше бы, конечно, в честь Ломоносова: его в школе по трем предметам преподают. Но Андрей предпочел Ломоносову Лермонтова. А Николай, сын Сергея, стал Константиновичем в честь своего любимого Циолковского, Мария, дочь Федора, стала Васильевной в честь своего любимого Василия Ланового, хотя делала вид, что в честь Василия Качалова.
Родители возмутились. Устроили родительское собрание. Говорили о проблеме отцов и детей, которая у нас ликвидирована, но иногда встречается в качестве пережитка.
— Я, конечно, не Колумб, — говорил отец Виктора Христофоровича — мнимого Христофоровича, поскольку отцом его все же был Алексей. — И мне обидно, — говорил этот отец Алексей, — обидно не потому, что я не Колумб, а потому, что я, Алексей, имею право на сына Алексеевича.
— А я? — вспыхнул отец Виталия Джордановича. — Неужели я должен сгореть на костре, чтобы заслужить уважение своего сына?
Он правильно сказал, этот отец. Потому что требования к отцам растут, а требования к детям падают. Это чувствуешь сразу, переходя из детей в отцы. Быть Джордано намного трудней, чем Джорда-новичем.
Услышав эту историю, Кузьминич, конечно, пожалел, что не догадался взять себе для отчества имя какого-нибудь выдающегося человека. Правда, до десятого класса он не дошел. В десятом бы, наверно, и он додумался. Он бы и в девятом додумался, но он и до девятого не дошел.
Глава 13. Второе пришествие Игнатия
В один из съемочных и на сей раз солнечных дней на площадке опять появился Приблудный Пес Игнатий. Хозяин Леса встретил его как родного и долго говорил что-то, не предусмотренное сценарием.
— Я на один день, — сообщил коллеге Игнатий. — Завтра у меня Закарпатье, а послезавтра Иссык-Куль.
У Хозяина Леса не было ни того, ни другого, ни,
как он предполагал у Игнатия, третьего. Его не рвали на части, у него был один-единственный фильм, с которого он мог уехать только восвояси. Но и там, восвоясях, у него никого не было, семью он потащил за собой, чтобы, используя случай, она отдохнула в Крыму, хотя и вдали от курортного берега.
