Мифы Ктулху - Ламли Брайан (читаемые книги читать txt) 📗
Стояла весна 1942 года — в такой день война кажется далекой и невсамделишной, хотя повестка уже ждала на столе. Через несколько дней Леверетт запрет на ключ свою загородную мастерскую, задумается, а суждено ли ему снова увидеть эти стены, суждено ли по возвращении опять взять в руки кисти, перья и резцы. Прощайте, леса и ручьи штата Нью-Йорк! Никаких тебе больше удочек, никаких пеших прогулок по лесам и лугам в гитлеровской Европе. Ах, почему он так и не половил форель в той речушке, мимо которой как-то раз проезжал, разведывая черные тропы Отселикской долины!
Ручей Манн — так он был обозначен на старой топографической карте, тек на юго-восток от города ДеРюйтер. Нехоженая проселочная дорога пересекала ручей по каменному мосту, который состарился и обветшал еще до изобретения первого самодвижущегося экипажа, — но левереттовский «форд» кое-как перебрался на другую сторону и вскарабкался вверх по склону. Колин взял удочку и рыболовную снасть, прихватил карманную флягу, засунул за пояс сковородку с длинной ручкой. Он спустится на несколько миль вниз по течению. А после полудня подкрепится свежей форелью, а может, лягушачьими лапками.
Ручей был прозрачен и чист, хотя для рыбалки не слишком удобен: над водой нависали густые кусты, между ними там и тут проглядывала открытая вода, куда незамеченным не подберешься. Но форель на наживку так и кидалась, и на душе у Леверетта было легко и безмятежно.
От моста и далее долина расстилалась относительно ровным пастбищем, но стоило пройти полмили вниз по течению, и начались заброшенные земли, густо поросшие молодыми вечнозелеными деревцами и кустистыми дикими яблонями. Спустя еще милю кустарник влился в густой лес, что высился сплошной стеной. Эти угодья, как знал Леверетт, давным-давно отошли к государству.
Пробираясь вдоль ручья, Леверетт заметил остатки старой железнодорожной насыпи. Ни рельс, ни шпал — просто насыпь, заросшая гигантскими деревьями. Художник от души наслаждался, любуясь живописными дренажными трубами на сухой кладке, что перекрывали петляющий по долине ручей. Жутковатое зрелище, что ни говори: позабытая железная дорога, уводящая прямиком в глухие дебри.
Леверетт живо представлял себе, как какой-нибудь допотопный паровозик-углежог с конической дымовой трубой, пыхтя, ползет по долине и тащит за собою два-три деревянных вагончика. Должно быть, здесь пролегала ветка старой Освего-Мидлендской железной дороги, в одночасье заброшенной в 1870-х годах. Леверетт, с его превосходной памятью на детали, знал о ней по рассказам деда: тот, отправившись в свадебное путешествие, проехал по этой ветке от Отселика до ДеРюйтера. Паровоз с таким трудом всползал по крутому склону Крамхилла, что дед спрыгнул на насыпь и зашагал рядом. Может, из-за столь тяжкого подъема линию и забросили.
Когда на пути вдруг повстречался кусок фанеры, прибитый к нескольким палкам и установленный на каменной стенке, Леверетт уже испугался, что, чего доброго, прочтет: «Посторонним вход воспрещен». Как ни странно, хотя фанера потемнела от непогоды, а надпись смыли дожди, гвозди казались новехонькими. Леверетт не придал этому особого значения, но очень скоро натолкнулся на второе такое же сооружение, а потом и еще на одно.
Леверетт задумчиво потер выступающий, заросший щетиной подбородок. Что за чепуха! Может, чья-то шутка? Но какой в ней смысл? Детская забава? Нет, конструкция чересчур сложная. Художник не мог не оценить тонкость искусной работы: тщательно просчитанные углы и отрезки, прихотливую усложненность раздражающе необъяснимого узора. При этом ощущение от композиции возникало крайне неуютное.
Леверетт напомнил себе, что он пришел сюда порыбачить, и зашагал дальше по течению. Но, обходя непролазные заросли, он снова озадаченно остановился.
Взгляду его открылась поляна: на земле были разложены в определенном порядке плоские камни, а также и новые решетки из палочек. Камни — здесь, по всей видимости, разобрали одну из стен сухой кладки — образовывали затейливую схему размером двадцать на пятнадцать футов, на первый взгляд что-то вроде плана первого этажа здания. Заинтригованный, Леверетт быстро понял, что это не так. Если это и план, то, скорее, небольшого лабиринта.
Причудливые сетчатые структуры были повсюду. Ветки и сучья и куски дерева скреплялись гвоздями в самых фантастических комбинациях. Описанию это не поддавалось; среди конструкций не нашлось бы двух одинаковых. Некоторые представляли собою лишь две-три палки, приколоченные друг к другу параллельно или под углом. Другие образовывали замысловатые решетки из десятков палочек и досок. Одна сошла бы за детский шалаш на дереве — трехгранное сооружение, причем настолько абстрактное и бесполезное, что иначе как безумным нагромождением палок и проволоки его не назвать. Эти странные штуковины устанавливались на грудах камней либо на стенках, втыкались в железнодорожную насыпь или приколачивались гвоздями к дереву.
Казалось бы, смехотворное зрелище. Но нет. Отчего-то они выглядели скорее зловеще — эти абсолютно необъяснимые, тщательно подогнанные решетки, разбросанные тут и там в глуши, где лишь заросшая деревьями насыпь да заброшенная каменная стена свидетельствовали о том, что здесь когда-либо ступала нога человека. Леверетт, напрочь позабыв и про форель, и про лягушачьи лапки, извлек из кармана блокнот и огрызок карандаша. И принялся деловито перерисовывать наиболее сложные структуры. Вдруг кто-нибудь сумеет их истолковать; вдруг в их безумной сложности есть что-то такое, что стоило бы изучить подробнее — может, пригодится в собственном творчестве?
Леверетт отошел от моста уже мили на две, когда набрел на какие-то развалины. То был уродливый сельский дом в колониальном стиле, коробчатый, с мансардной двускатной крышей. Строение стремительно приходило в упадок: пустыми глазницами зияли темные окна, трубы по обе стороны крыши готовы были вот-вот обрушиться. Сквозь провалы в крыше проглядывали стропила, видавшая виды обшивка стен местами прогнила, открыв взгляду тесаные деревянные балки. Каменный фундамент был непропорционально массивен. Судя по размеру не скрепленных известковым раствором каменных плит, строитель рассчитывал, что здание простоит целую вечность.
Развалины тонули в подлеске и буйных зарослях сирени, но Леверетт различал очертания былой лужайки с внушительными тенистыми деревьями. Чуть дальше росли искривленные, чахлые яблони и раскинулся заросший сад, где еще цвели несколько позабытых цветов: за столько лет в глуши они поблекли и изогнулись по-змеиному. Решетки из палочек были повсюду — эти жутковатые сооружения устилали лужайку, крепились на деревьях и даже на доме. Они напоминали Леверетту сотни уродливых паутин: они так плотно примыкали друг к другу, что почти оплели и дом, и поляну. Недоумевая, художник исчерчивал узорами страницу за страницей, опасливо подходя все ближе к заброшенному дому.
Он сам не знал, что рассчитывает обнаружить внутри. Выглядел сельский дом откровенно зловеще: развалины посреди мрачного запустения, где лес поглотил все труды рук человеческих и где единственным свидетельством присутствия людей в нашем веке служили безумные решетки из палок и досок. Многие, дойдя до этого рубежа, предпочли бы повернуть назад. Но Леверетт, чье увлечение макабрическими ужасами явственно просматривалось в его собственном искусстве, был не на шутку заинтригован. Он набросал эскиз дома и сада, загроможденного загадочными конструкциями, вместе с разросшимися изгородями и выродившимися цветами. И пожалел, что, чего доброго, пройдут годы, прежде чем он сумеет увековечить жуткую атмосферу этого места на полотне или на покрытой воском доске.
Дверь давно слетела с петель, и Леверетт осторожно вошел внутрь, надеясь, что пол достаточно крепок и выдержит человека столь субтильной комплекции. Полуденное солнце проникало в пустые окна и испещряло прогнивший настил гигантскими пятнами света. В лучах плясали пылинки. Дом был пуст — в нем не осталось ровным счетом ничего из обстановки, помимо хаотичных россыпей щебня, тронутых гниением и распадом, и нанесенных за многие годы сухих листьев.
