Черный зверь - Полосухин Виталий (бесплатные полные книги .TXT) 📗
– Иришка, – прошептала она, – ну зачем ты…
– Бери-бери, – замахала руками Айра. – Мне они все равно незачем.
Элин покачала головой, взяла коробочку, осторожно раскрыла ее и достала оттуда пару сережек. Я, признаться, ожидал чего-то большего. Сережки эти не мерцали ни золотом, ни брильянтами. Серые, тусклые, они казались сделанными из камня и нежно позвякивали при каждом движении. Элин быстро спрятала их обратно, поцеловала Айру, потом Глеба и прочувствованно, без актерства произнесла:
– Спасибо!..
Я не заметил, что Валя отлучалась. Но она уже стояла, улыбаясь во всю свою милую мордашку, и что-то держала за спиной.
– У меня не так шикарно, но все-таки…
Она держала большую книжку. Вернее, это была не книжка, а альбом. Я догадывался, что по нынешним временам эта игрушка тоже не из дешевых, но и представить себе не мог,, насколько ее цену увеличивает невозможность ее достать. На обложке было написано «Modigliani». Мне это не говорило ни о чем, но Элин, видимо, о многом.
Далее последовала очередная сцена восхищения, тоже, по-моему, вполне искренняя. Я пожалел, что не мог предугадать многого заранее. Я бы потратил к чертям собачьим все деньги Навигатора, но купил что-нибудь сногсшибательное. Теперь было уже поздно.
– У меня тоже кое-что есть, – скромно улыбаясь, сказал я. – Секунду, подождите…
Я смотался в «баню», отыскал свою бутылку, завернутую в бумажный пакет, и собрался было мчаться обратно, но остановился. Затем подошел к сумке Вали, расстегнул карман и достал оттуда сотовый. Это был очень изящный, дорогой «Эриксон» с цифровым дисплеем. Я нажал на кнопку повтора последнего номера – тот высветился на дисплее. Я оторвал от пакета кусочек, переписал номер и спрятал в карман джинсов.
– Вот. – Я развернул бутылку и поставил на стол перед Элин. – Не знал, что тебе подарить и решил… на свой вкус.
Все-таки бутылка смотрелась неплохо. Не зря я потратился. Элин улыбнулась мне.
– Спасибо. – Она поцеловала меня в щеку. О господи, ну еще секундочку!..
Закончив с подарками, мы принялись за еду. Стол этот был отнюдь не гоголевским и даже не чеховским, поэтому описания он не стоит. Тосты, произносимые всеми по оче-Реди, тоже были не верхом застольного красноречия. Элин пила как сапожник, опрокидывая рюмку за рюмкой. Она разрумянилась и начинала немножко путаться в словах. Когда очередь дошла до меня, я, тоже успевший кое-что опрокинуть, поднял свою рюмку и произнес:
– Что такое модель? Эталон, образец, к которому все должны стремиться. Но я спрашиваю себя: что было, если бы все девушки были похожи на виновницу нашего торжества? И отвечаю: я давно сошел бы с ума. Так выпьем же за твою уникальность!
Я, согнув руку в локте, гусарским жестом осушил рюмку. Элин прыснула со смеху, а Лиза демонстративно хлопнула несколько раз в ладоши. Я сел, пошатнувшись.
Когда почти совсем стемнело, мы перебрались на второй этаж большого дома. В комнате, больше похожей на мансарду, было свалено много разной мебели. Или только Казалось, что много, потому что она вся была старая и ломаная. На ней мы и расположились. В углу на электрической плитке Глеб варил что-то в маленькой кастрюльке. С распахнутого балкона слышались тихие звуки все того же Боуи, перекрываемые сверчком, заблудившимся в мебельных развалинах.
Мы лениво перекидывались в «дурака». Неловкость незнакомства исчезла, скука превратилась в какую-то теплую утомленность, Я часто смотрел в сторону Элин, и мне уже казалось, что между нами все вполне возможно.
Глеб выключил плитку и снял кастрюльку.
– Кто кашу будет? – спросил он.
– Да все будут! – громко сказала Элин.
– Кашу? Нет, спасибо… – пробормотал я. Но Глеб, сделав большой глоток из кастрюльки, передал ее по кругу Айре. Та тоже отхлебнула и передала Элин. Глотнув, Элин передала мне. Я собрался было отказаться, но заглянул в кастрюльку. В молоке, покрытом пленкой желтых маслянистых пятен, плавала зеленая трава. Я понял, о какой каше идет речь.
– Не смотри, – сказал Глеб, – своя конопля, домашняя.
– А просекут? – спросил я.
– Да там чуть-чуть совсем. Вон, за домом. Только для частного пользования. Там и не заметят.
Но пить я не стал. Лиза, взяв кастрюльку из моих рук, сделала глоток, но, вроде бы, не пила. Мне это показалось странным – могла же просто отказаться, как я.
За полночь мы снова перебрались на улицу. Глеб развел здоровенный костер, и девчонки принялись через него прыгать. Когда кассета в магнитофоне в очередной раз закончилась, Лиза решительно сказала:
– Все, хватит с нас старины Дэвида. Я уважаю твои вкусы, Глеб, но пора поставить что-нибудь потяжелее.
Лиза умело имитировала легкое наркотическое возбуждение. Я-то видел такое не один десяток раз и легко мог отличить фальшивку, но остальным было не до этого.
Глеб подбросил в костер целое небольшое деревце, и тонкие ветки вспыхнули огромными языками пламени, а струи искр прыснули в ночное небо, заменяя отсутствующие звезды. Треск огня заглушили звуки металла. Это был модный нынче среди золотой молодежи немецкий «Рамштайн». Нет более убийственного сочетания, чем немецкий язык и тяжелая музыка. Но мне, старому металлисту, это сочетание почему-то не нравилось и казалось, что от него очень уж разит попсой.
А с девицами стало происходить нечто. Они принялись плясать вокруг костра. Это еще называют «меситься» и «трясти хаером». В смысле, волосами. А поскольку волосы у всех барышень были что надо, картинка получалась эффектной и довольно забавной. Я вдруг понял, с кем имею дело.
Все эти шикарные подарки, позирование «на плейере», каша из конопли, «Рамштайн», демонстративно скрываемый надлом, которого на самом деле нету, – все это признаки «золотой молодежи». Мажоры, как называла их Настя. Детки, воспитанные, в общем, в благополучных семьях, никогда не испытывавшие больших потрясений в жизни, но всегда очень их желавшие. Я сам был из них, но моя судьба повернулась таким боком, что я оказался среди других. Среди тех, кто действительно забил на эту жизнь, потому что она никогда их не баловала. Черт их разберет, кто мне больше был по душе. Никто, наверное, Я почему-то никогда не понимал ни тех, ни других и не брался копаться в психологии своего поколения. В одних тусовках собирались те, кто считал себя глубоко трагическими личностями, непонятыми, лишними людьми. В других – те, кто на самом деле был такими, но плевал на это с Эйфелевой башни, как и на все остальное. Последние были искреннее, но они рано уходили. А те, которые мажоры, рано или поздно переламывали в себе «отмороженность», находили свое место в жизни, заводили семьи и вспоминали о безбашенной юности со смехом и стыдом.
Валя вдруг оступилась, упала и осталась лежать. Девчонки и Глеб бросились к ней, я тоже нехотя поднялся со складного стульчика, на котором начал дремать, и подошел к Вале.
Она, кажется, потеряла сознание. Все бестолково суетились, Айра брызгала Вале в лицо водой, но та не приходила в себя. Я наклонился над ней и отвел веки. Валя просто притворялась. Я скучающе вздохнул:
– Да все с ней в порядке.
– Что значит, все в порядке? – спросила Лиза. – Она же вырубилась.
Я посмотрел ей в глаза. Мне казалось, я раскусил здесь всех. Кроме нее. Что она делала здесь, зачем занималась этим странным актерством и как это согласовывалось с тем, что я о ней знал?
Я взял Валю на руки и отнес в дом. На втором этаже, где уже было устроено нечто вроде лежбища, я положил ее на матрасы и накрыл одеялом. Ночью стало прохладно.
– В самом деле, – сказала Айра, – хватит беситься. Давайте укладываться.
На вокзале Грэга ждал черный «мерседес». Он сел на заднее сиденье рядом с седым мужчиной лет пятидесяти в серой тройке и темно-красном в черную полоску галстуке.
– Здравствуйте, Эдуард Фомич.
– Здравствуй, Гришенька. А я вот не утерпел, сам тебя встретил. Очень, знаешь ли, хочется, чтобы ты не ошибся.
