Пять из пяти (СИ) - Уваров Александр (книги бесплатно без txt) 📗
— Не знаю, — повторил я. — Так надо, наверное. Порядок такой. Или, может, ритуал. Театр, как и религия, держится на ритуалах. Служение высшим…
"Да ну тебя!" с раздражением подумал я и не стал продолжать. "объяснять ещё тебе, распинаться перед тобой… Нужен ты больно! Всё равно ничего не поймёшь".
— Какие высшие? — удивился охранник. — Да и театр ли это? Цирк, балаган!
— Отчасти цирк, — согласился я. — Отчасти балаган. Ну и что? Театр — универсален. Он включает, вбирает, впитывает в себя все разновидности игр, все разновидности представлений, все площадки, на которых бушует страсть. Если в цирковом представлении есть элемент драмы, то и цирк может стать театром. Если есть что-то помимо прыжков, падений в опилки, демонстрации мышц, если есть роль, движение души, перевоплощение выступающего на площадке из ремесленника в актёра страдающего, то есть и театр. Были времена, ещё совсем недавно, когда театры превратились в балаганы, а мы, актёры Белого клуба, создали театр, который никогда не станет балаганом! Никогда! Здесь умирают всерьёз, и никто, никогда не посмеет продать нас, никто и никогда не посмеет посмеяться над нашей смертью или поглумиться над нашими страданиями. Потому что наказание над глумящегося — смерть! Наказание для любого, кто посмеет продать этот театр, наш театр — смерть! И, умирая, каждый из нас забирает с собой у каждого зрителя частичку его души. И зрители никогда не посмеют нас забыть, никогда! Разве этого мало?
Охранник задумался. Он стоял и думал минут пять, время от времени машинально поправляя ремеь с пристёгнутой тяжёлой дубинкой.
Я ждал. Мне, конечно, было всё равно, что он скажет. И всё равно, скажет ли он вообще хоть что-нибудь. Но хотелось почему-то убедиться в том, что он хоть что-то понял… Сапм не знаю, почему я объяснял ему, почему ждал его слов…
Он спросил:
— А тебе-то что? Какое тебе дело?
"Он, может, и глуп, но не так прост" подумал я. "Даже жалко, если такого любопытного вот так просто в печке подвальной сожгут, как обычного нарушителя правил. Необычен он для охранника, необычен…"
— Какое тебе дело до этого театра? До этих зрителей? Ведь по глазам видно, что ты только о себе и думашь. Так ведь?
Я промолчал.
— Так, — продолжал охранник. — И что дальше? Где твоё "Я" будет после выступления? В гробу, в ящике деревянном. И много ли к тому времени от него останется? Всего ничего, ошмётки кровавые. И какая от того польза? О том ли ты думаешь, дорогой? Ведь бессмертие у того, кто посылает вас на сцену, не у вас. Вы только ещё надеетесь его получить. А даст ли он вам кусочек этой самой вечной жизни или нет — вопрос. Сомнения не мучают?
— Нет, — ответил я. — Не сомневаюсь, что свою долю от клуба я получу. Не сомневаюсь, что обращусь в пыль. И ещё, после всех твоих вопросов, после нашего разговора не сомневаюсь, что тебе конец. Ты покойник!
— Посмотрим, — сказал охранник.
И, весело насвитывая, пошёл по коридору.
На слеюущий день должно было состояться выступление Вероники.
"У меня будет самый лучший доктор" говорила она.
Я прикоснулся ладонью к стволу.
Кора казалось тёмной, грубой, морщинистой кожей, изрезанной глубокими шрамами.
Неожиданно я услышал гудок. Он прозвучал очень громко (машина стояла где-то очень близко, совсем рядом и только не пропавший с рассветом туман скрывал её сплошной завесой). Я вздрогнул и отдёрнул руку.
"Иду" прошептал я.
Я услышал голоса.
Кто-то спросил:
— …И мы успеем?
— Дело дрянь, — ответил ему невидимый мне собеседник (оба голоса были, как показалось мне, хриплыми и какими-то… усталыми, немного раздражёнными).
— Несколько дней, может — неделя. Сезон, в общем…
— Сезон — это хорошо…
Я пошёл. На эти голоса.
Ночь была долгой.
Снов было несколько. Только с прудом и летним вечером — ни одного.
Толстяк сидел за ресторанным столиком и уплетал греческий салат. Ел быстро, торопливо, глотал, почти не прожёвывая. Салатный лист, пропитанный оливкоывм маслом, упал ему на колени. Толстяк быстро подхватил его и, скомкав, засунул в рот.
— Не бойся, не отнимут, — сказал я ему.
Он глянул на меня — и зажмурился, отпрянул назад. Закашлял, захрипел, выплёвывая мягкие комья.
У него вдруг горлом пошла кровь.
— Тоже мне — прокурор!
Я засунул руки в карманы и, насвистывая, пошёл прочь.
В другой сон.
В т ом сне было хуже. Я бродил между каких-то сараев, гаражей, собранных в беспорядке зловонных мусорных контейнеров.
Где-то рядом мяукала кошка — противно, надоедливо, надсадно.
Я шёл и шёл, уходя всё дальше в темноту, а она всё время была рядом.
И мяукала… будто просила чего-то.
— Да зактнись же ты, тварь!
Я поднял с земли осколок кирпича.
И начался ещё один сон.
Но его я уже не запомнил… Он был какой-то совсем уж несвязный. Кажется, кто-то подбегал ко мне, тряс, пытался ударить по щеке.
Чепуха…
Я проспал завтрак.
Был день выступления Вероники.
Я открыл глаза и сразу же решил, что уже очень поздно. Потому что выспался.
Прежде будили нас довольно рано (для меня — так очень рано) и пробуждение было тяжёлым.
В тот день меня не разбудил никто.
Голова не болела, была ясной и чистой. Томление позднего утра.
Наскоро умывшись и одевшись, стал ходить я по клетке, ожидаю завтрака. Сам себе напоминал я заброшенного, забытого в зоопарке зверя. Голодного.
Время от времени доставал я часы Карлика.
Сначала было около одиннадцати часов утра (кажется, без десяти одиннадцать).
"Чёрт знает что!" подумал я. "Совсем про нас забыли…"
Через некоторое время я ещё раз посмотрел на часы.
Почти двенадцать.
"Полдень!"
Живот урчал. Беспокойство охватывало меня.
"А, может, не нас, а только меня забыли? Может, выступление Вероники настолько сложное, такая масштабная требуется подготовка, что за хлопотами и делами… Да нет, чепуха! К подготовке выступления могли бы привлечь ассистентов, клоунов, акробатов, рабочих сцены, в крайнем случае — пару охранников. Пару, но не всех! И уж точно не стали бы отвлекать от работы поваров и раздатчиков… Что-то не так!"
Ещё через десять минут голод усилился до крайности (кормить стали куда вкусней прежнего и разнообразней, но на ужин порции отмеряли всё так же скудно… боялись, видимо, того, что объедание на сон грядущий может привести к ненужному ночному возбуждению и дурным полночным фантазиям… да у меня и так, при маленьких порциях, бред истекал из мозга еженощно, непрестанно). Появилась слабость, руки сделались ватными и пальцы едва шевелились.
"И сколько можно ждать? Нас и в самом деле бросили, забыли… Но это же невозможно! Невозможно! Пять из пяти… Да, пять из пяти — и никаких исключений! Могут забыть кого угодно: скульптора, распорядителя, администратора, да хоть самого директора. Но актёра забыть… Даже двух актёров… Нет, это немыслимо! Сезон же не закрыт, в клубе идут представления. Кого они выпустят на сцену? Кого сегодня, в семь часов вечера они выпустят на сцену, если не Веронику? Кого через два дня, если не меня? Нет, нет! Сцена не может быть пустой. Пустота невозможна, её нет, не бывает, не должно быть. Стены не удержаться, обрушаться. Клуб рухнет…"
И тут догадка, страшная, невыносимо ясная догадка пришла ко мне.
"Нет…"
Я испугался. Испугался того, что понял, осознал. Почувствовал, ощутил. Догадался!
"Клуб?.. Да нет, так не бывает!"
От слабости ли, от напряжения, от тревоги ли, от нахлынувшей ли обиды на несправедливую до крайности, до невыносимой крайности судьбу — захотелось плакать. Плакать.
Реветь в голос северной белухой!
"Так нечестно!"
Нет, невозможно это себе представить! Клуб, который жил, дышал, кровоточил, творил годы, десятилетия… кто знает, может, и века — вдруг пропал? Исчез? Вот так пропал, растворился в воздухе вместе со всей своей историей, сценариями, представлениями, славой, могильными плитами, отнятыми жизнями, капканом схвачеными душами, клоунами и скульпторами, директором и распорядителем? И оставил лишь стены, пустоту внутри этих стен, и нас — двух не сыгравших свои роли актёров? Нет, не хочу! Не хочу, чтобы было так, так всё произошло, так всё закончилось. Я ведь я пришёл, пришёл сюда — чтобы выступить, выйти на сцену, чтобы получить сови сорок минут, свой зал, свои аплодисменты, я готовился к этому, ждал этого, хотел именно этого и ничего другого… И где? Где это всё? За что мне это? Почему клуб покинул меня?
