Псы Вавилона - Атеев Алексей Григорьевич Аркадий Бутырский (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .TXT) 📗
Павел остановился, издал призывный вопль: «Точу ножи, ножницы!» Однако желающие привести в порядок инструменты почему-то не появлялись. Уныло завыла собака. От этого звука впечатление полной безысходности еще более усилилось. «Тут немудрено поверить в сказки об упырях», – тоскливо подумал Павел. Неожиданно рядом возник босоногий мальчонка лет восьми.
– Дядя, дай крутну? – робко попросил он.
– Чего крутнешь?
– Точило ваше. Ну дайте, за Христа ради.
– Агрегат на холостом ходу может давать сбои, – веско заметил Павел. – Сбегай до дому, принеси ножик, я его наточу.
– Ножик матка не даст. А гвоздь можете заточить?
– Гвоздь? – Павел задумчиво смотрел на худенькое заморенное лицо пацаненка, на нос, из которого в такт дыханию то показывались, то прятались назад две зеленые сопли, на синюшные растрескавшиеся губы, на убогую одежонку: драную ситцевую рубашку и короткие штаны из «чертовой кожи» на одной помочи. Жизнь явно не баловала мальчика.
– Годов-то тебе сколь?
– Двенадцать.
Павел в сомнении оглядел мальчика – на вид ему было от силы лет десять. Вид неухоженного, недокормленного ребенка пробудил в Павле жалость. Захотелось сделать ему какое-нибудь добро.
– Ну, покажь свой гвоздь.
Мальчишка полез за пазуху и извлек длинную плоскую железку, больше похожую на железнодорожный костыль.
– Солидная вещица. Как же ты его сплющил?
– А на рельсу положил. Паровоз по нему проехал, вот пика и получилась.
– Да зачем же тебе пика?
– Мало ли… Полезет кто, я достану…
– Обижают часто?
Мальчик пожал плечами, но промолчал, видимо, посчитав вопрос неуместным, но и без ответа Павлу было ясно: ребенку приходится вести нелегкую борьбу за самоутверждение.
– Ладно, точи, – разрешил он.
Мальчик поставил ногу на педаль точила и нажал на него. Вал, на котором были укреплены точильные круги, медленно завертелся.
– На самом большом круге точи, – подсказал Павел. – Силенок в тебе маловато, давай я крутить буду.
– Нет, – твердо произнес мальчик, – я сам.
– Тебя как звать?
– Санька.
– А что в вашем поселке интересного происходит?
Но мальчишка не отвечал, сосредоточенно занятый своей работой. Получалось у него плохо.
– Ты так весь день точить будешь. Давай-ка я… – Павел почти силой вырвал у мальчика гвоздь. – Тут делов-то на две минуты.
Сноп искр брызнул из-под наждачного круга. Мальчик зачарованно следил, как уродливый, расплющенный гвоздь превращается в грозное оружие.
– На, держи. – Павел протянул гвоздь мальчику. – Только не убей кого. Так что мне рассказать можешь?
– О Шанхае-то? Чего о нем рассказывать. Дыра дырой, – заметил мальчик, видно, повторяя слова взрослых. – Вот пожар недавно был.
– Кто же погорел?
– Да Скворцовы. Сожгли их.
– Кто же?
Мальчик неопределенно махнул рукой:
– Все жгли.
– И за что?
– Они, говорят, с нечистой силой знались. – Он в двух словах сообщил уже известные Павлу факты. Чувствовалось, тема не только не увлекает его, а похоже, даже тяготит.
– Ты этого Ванюшку Скворцова лично знал?
– А то! Коренной мой был. Вместе гужевались.
Павел засмеялся цветистым оборотам речи паренька. Санька счел смех за выражение недоверия.
– Гад буду! Правда, все время вместе гуляли. И купались, и картошку пекли… Так жалко его было. А потом говорят: ходит он по ночам. Ожил вроде.
– Сам видел?
– Упаси господь. – Мальчик перекрестился. – Другие встречали. И знаешь, дядя: хоть их и сожгли, а они все равно не упокоились. Так и бродят по ночам. Я, видишь ты, и гвоздь для этого припас. Ну как на меня набросятся? Пойдешь в потемках, а они тут как тут.
– Ты разве по ночам гуляешь?
– Раньше гулял, теперь страшусь. Да и другие тоже. То, бывало, как стемнеет, давай по поселку блукать, а нынче ни-ни. Боязно. Зубы, говорят, у них будто стальные. Вопьются в шею – и пламенный привет.
– Покажи, где их дом стоял?
– Это можно. Айда, позыришь.
Вряд ли какие-нибудь руины могут выглядеть более трагично, чем пепелище. Еще вчера здесь обитали люди, а нынче валяются лишь обугленные головешки да торчат обгорелые столбы. И жизнь человеческая пошла прахом, разлетелась как пепел по ветру.
– Вот тут они и жили, – сказал Санька, делая рукой широкий жест.
– Н-да, – только и смог произнести Павел.
– А девчонку ихнюю, Натку, так и не сыскали, – зашептал мальчик. – Отца с матерью нашли, а Натки и след простыл. И Пантюха исчез.
– И куда же они делись, как по-твоему?
– Тут где-нибудь обретаются, – продолжал шептать Санька. – Может, в погребе сидят.
– У них и погреб был?
– Здоровенный. Прямо под домом. Как войдешь в сени, творило в полу. Мы с Пантюхой и Ванькой туда лазили играть. Картошку в нем хранили, соленья разные. Хороший погреб, глубокий. Батянька их хозяйственный мужик был. Все в дом тащил. И погреб этот самолично вырыл.
– Зачем же им в погребе сидеть? Чего они там забыли? И жрать же нужно. Давно бы вылезли.
– Они только по ночам выбираются. Вылезут – и давай по двору бродить и выть.
– Чепуха!
– Вовсе нет. Сам слышал.
– Ты же говорил, по ночам на улицу не выходишь? Заливаешь, должно…
– Ничего не заливаю. Мы по соседству проживаем. Вчерась, поздновато уже было, гудок, помню, уже прогудел, приспичило мне… ну на двор. Мать киселя наварила, вот я на радостях… Ворочался, ворочался… Наконец не вытерпел, хотя и страшно в потемках. Нужду справил и в дом уже пошел, только слышу: воет кто-то. Я сначала думал– собака. Прислушался – тоненький вой, жалобный, на собачий не похож. И главное – со скворцовского подворья. Я так и обмер. Она, думаю, Натка. Ломанулся в дом, дверь на засов. Лег ни жив ни мертв.
– В койку ты небось напрудил, – насмешливо предположил Павел.
– Сам ты койка. Вот приди сюда ночью.
– И приду. Пойдем, покажешь, где погреб.
– Ты что, взаправду говоришь? А зачем тебе это нужно?
– Ни разу нечистой силы не видел. Взгляну только одним глазком.
– Ну ты даешь! Ладно, пойдем покажу…
– Куда собрался? – спросила Салтычиха.
На дворе густые синие сумерки медленно перетекали в ночь.
– К девкам. – Павел стоял возле стены, в которую был вмазан осколок мутного зеркала, и стальным гребешком пытался привести свою кудрявую шевелюру в порядок.
– Ну, ты боек. А не опасаешься?
– Чего это?
– Да накостыляют тебе поселковые парни.
– Э-э, – усмехнулся Павел, – пчелок боишься, медку лишишься.
– Отчаянный какой! Была бы я помоложе…
– В том и суть, что старовата ты, бабуся-ягуся, – хмыкнул Павел, – а то чего бы ради бродить в потемках. Видать, в молодые годы ты была сладкой ягодкой.
– Да уж, не без этого…
– Но все прошло, как с белых яблонь дым.
– Красиво выражаешься.
– Это не я, а Сережа Есенин.
– Кто таков?
– Поэт.
– Поэтов уважаю. Помню, в шестнадцатом годе в наше заведение захаживал один поручик. Он на излечении находился, в руку ранетый… Тоже все стихи читал. Напьется, бывало, и все про прекрасную даму вещает… В бардаке, заметь. Самое место. Склонится над рюмкой, головку обхватит ручками и бормочет стишки. А слезки так и капают. Застрелился вскорости.
– Бывает, – прокомментировал жалостливый рассказ Павел. – И Сережа Есенин вот тоже повесился.
– Эвон как! Бабы, наверное, довели… Поэты дюже переживают из-за баб. Вот, скажем, Пушкин…
Но Павел не стал развивать литературную тему. Он покосился на старуху и попросил:
– Ты дверь-то на ночь не закрывай. Приду позднехонько, чего зря будить.
– А я вообще не затворяюсь. Чего тут брать. Да и страшатся меня. Ни одна зараза не залезет. Только вот ты будь поосторожнее.
– Да не боюсь я ваших парней.
– Не о парнях речь. Тут похуже дела творятся.
– О чем это ты?
– Скворцовы-то… Которых пожгли… Они – упыри, оборотни… По ночам бродят, нападут – тогда вилы.
