Московские Сторожевые - Романовская Лариса (читать книги полные .txt) 📗
— А ну слезь немедленно! Я кому сказала! А ну…
Имя девочки тонет в ее же требовательном визге:
— Ну хочу! Ну купи! Ну хочу «Малс»! Ну купи!
— А больше ты ничего не хочешь? — Мать (вообще-то, наверное, мамочка или даже мамуля, когда она вечерняя, ласковая, усталая и с книжкой перед сном) выплескивает сейчас не слова, а ненависть. К этому муторному февральскому дню, бетонному небу, грязи и гололеду под ногами, слишком тонкому пальто и подмокающей обуви. А еще — к множеству нулей на ценниках… Перед обветренным маминым лицом щерится гирляндой витрина коммерческого магазинчика с вкусным, пестрым, импортным и невыносимо дорогим. Вот оно — лицо златозубой продавщицы в добротном и тоже сытном каком-то лиловом пуховике. И улыбочка у торговки липкая, как глазурь дорогостоящей дрянной шоколадки: «Женщина! Ну порадуйте ребенка! Видите как просит?» Ребенок просит, да. Зычным сопливым криком, от которого вздрагивает даже синюшный алкаш, уносящий за пазухой литру «Белого орла». И есть же деньги на эту сивуху? Лучше бы ребенку… Да еще и держит свою бутылку с такой нежностью, будто это у него щенок или котенок за полой продранной куртки… Гад!
— Ну, мам! Ну купи! Ну я буду себя хооосо вести, ну мамоцка, мамоцка, мамоцка!
— А ну отойди от стекла, сейчас ведь разобьешь! — механически орет женщина и густо краснеет: больше от страха за то, что и впрямь придется платить за витрину. А чем?
В карманах пальтеца нащупывается сложенный во много раз облезлый пестрый пакет с бодрой надписью «Libre», одна мохнатая перчатка невыразимо-желтого цвета и почти пустая пачка сигарет с полусдохшей зажигалкой внутри. И ни одной купюры — даже бледной голубенькой сотни, на которую жетон в метро сейчас не купишь. Закурить или перетерпеть? До вечера все равно не хватит, придется стрелять у соседей или даже у подростков, оккупировавших и без того мрачный подъезд.
— Ну поза-алуйста! Ну, мамоцка, ну купи!
Перетерпеть. Вот это все: от желания закурить до мерзотной зимы с ее снегами, гололедом, нищетой и безработицей, дотерпеть до одиннадцатого, у этого козла десятого зарплата, он обещал алименты, если, конечно, не наврет, что опять задер…
— Ну, мама! Ну купи!
Снова орет, паршивка. И куртку опять измазала, и капор вон как сбился, а что с перчатками теперь…
— Ма-ма-ма-мааааа… — Рывком за шкирку, на асфальт, оттянуть на себя так, что курточный капюшон аж хрустит в руках, а линючий капор пляшет перед глазами, скрывая от матери зареванные веснушчатые щеки и огромные, глубокие от слез глаза. Как у отца, честное слово, вся в этого ушлепка, такая же упрямая уродилась. Господи, ну что за наказание такое, за что мне это все, Господи, вся вот эта нескончаемая, безнадежная зима, весь этот кривой асфальтовый февраль, с его поземками и потерянными перчатками…
— Замолчи! Замолчи! Замолч…
— Ну, мама, ну позалуйста, ну…
— Замолчи немедленно, а то я тебя… Я тебя…
Я же тебя придушу сейчас, честное слово, ты хоть понимаешь это?
Всхлип. Вот теперь уже не обиженный, а испуганный. Поверила в страшное. Но не успокоилась, а…
— Я тебя сейчас вот этой тете отдам, поняла?
Тетя взялась неведомо откуда. Не молодая и не старая, никакая совсем. Как невозможное небо. Неубедительная какая тетя, жалко. Надо было про «дядю» сказать, того, что со своей бесценной бутылкой уже смылся. Он-то страшный, похмельный, а тут… Тетя, елки-ковылялки. В приличных сапогах и канадском пуховике, губы вон все в перламутровой помаде, на макушке береточка мохеровая, в одной руке перчатки зажаты — тоже дорогие, рыночные, на голых ладонях капельки снега. Стоит, блин, дубина такая, пальчиками своими наманикюренными перебирает — будто на невидимом пианино играть собралась. Глухонемая, что ли?
— Мама, не надо, позалуйста, мамоцка, не надо, не отдавай!
— Замолчи! А то ведь правда тете отдам!
— А давайте я возьму! — смеется тетя. И пальцы шалашиком сплетает. Подыгрывает вроде как. Ухоженная какая. Наверняка по детским площадкам не топчется, драный линолеум не надраивает. Холеная! У-у-у, ведьма. Вон из кармана чего-то тащит, небось ключи от иномарки:
— Не прикурите?
Приходится лезть за «Явой», демонстрировать облезлую зажигалку и драную подкладку кармана. А у тетки-то «Мальборо-лайт», стомиллиметровка, такое только в дьюти-фри и бывает, наверняка из заграницы приве…
— Угощайтесь… — шепчет эта холеная курильщица перламутровыми губами. — А лучше совсем возьмите, я не курю почти, давно бросила, а тут вот…
А пачка-то свеженькая, в ней всего одной сигареты и не хватает. Подачка, да. Бело-золотистая, ароматная подачка в лакированном целлофане с липкой ленточкой. Вкусно-то как, мамочки мои. Не унижаться не получается. По обветренным щекам опять бежит позорный румянец. Да только благоухающая перламутровая тетка и не смотрит на нее совсем, протягивая свое «Мальборо». У нее картинка позабавнее: на углу моржом разлегся тот давешний алкаш: не то поскользнулся, не то ноги заплелись. Водке, естественно, кирдык, вон как бутылочное горлышко кружится по ледяному асфальту, прямо волчок какой-то. Так тебе и на… Да шут бы с тобой, убогий, боже, какой дым нежный, прям вкусный такой, словно все эти «Баунти» с «Твиксами» вместе взятые. Вот что такое райское наслаждение, что бы там ни говорили в рекламе…
— Как вашу девочку зовут?
Дочкино имя вязнет на губах, заставляет расставаться с волшебным дымом.
— Меня Айна зовуть! — вмешивается в разговор эта паразитка. Уже не кричит и не плачет, но на тетку смотрит с недоверием.
— Ирина? И сколько же тебе лет, Иринушка? — Перламутровая чуть нагибается, заводит осиротевшие пальцы в карман.
— Алина! Она не все буквы еще говорит. — Надо бы повежливее, а получается опять раздражение. А ведь это плохо, ребенок смотрит и пример берет.
— Ничего, научится еще, — вновь улыбается столь неубедительно страшная тетя. — Сколько ей сейчас?
— Четыре и два. Ой, то есть четыре и три.
— Точно научится, да, Алин? — Тетка сейчас сидит почти на корточках, но равновесия не теряет, заглядывает в зареванное лицо, чуть присвистывает на пару секунд — словно пытается сдуть детские слезы. Алинка даже не кивает в ответ, раскрыла рот и пускает слюни на ворот капора. Потому как сперва у перламутровой из кармана на асфальт вываливаются все те же многострадальные перчатки, потом смятый фантик от мятной жвачки, а затем на серый февральский свет выныривает немыслимый трехгранный тубус, похожий на очень большой карандаш.
— Можно? — вопрошает перламутровая и как-то застенчиво улыбается.
— А что это? — Дурацкий вопрос, позорный, наверняка выказывающий нищебродство и… А сигарета все не кончается и не кончается, как будто ее кто заколдовал, ей-богу.
— «Тоблерон». Это шоколадки такие…
На цыганку тетка не похожа, а вот на мошенницу…
— Вы не берите в голову. У меня своих детей нету, а вот… — печалится на секунду перламутровая. И понятно, что по возрасту она куда старше, чем выглядит, от нее прям сквозит грустью — так же безнадежно, как холодом на перекрестке.
— Ну, может, родите еще.
— Не в этой жизни, — отмахивается тетка, беззаботно расставаясь с шоколадным сокровищем.
— Алина! Что надо сказать?
— Ну что, пойдешь ко мне жить? — с несмелой надеждой спрашивает перламутровая.
— Неть. Я к маме ить пойду. — И Алинка изо всех сил вцепляется в шоколадку — видимо, чтобы не отняли.
— Это правильно. — Она словно выдыхает сейчас невидимый дым, эта бывшая курильщица. — Любишь маму, Алин?
— Юблю…
— Ну и мама тебя любит. Даже когда сердится, то все равно любит. Поняла? — Перламутровая выпрямляется, наводит порядок в карманах, улыбается нежно и виновато.
— Вы не думайте, мы с ней обычно…
Но собеседница не слышит никаких оправданий. Смотрит внимательно глазами в коричневой подводке. Жалко, что она только курить бросила, а не краситься еще, допустим. Странный взгляд. Не как у человека, а… словно светофор мигает. Может, она эта, из экстрасенсов? Как там оно, эн-эл-пэ, что ли?
