Машина неизвестного старика (Фантастика Серебряного века. Том XI) - Лазаревский Борис (книги полностью txt) 📗
Нет! не один… Вон, да близко как!.. вон еще, прямо в упор на него уставились два страшных глаза… черное, как уголь, лицо тоже отделилось от снега… так же невыносимое страдание положило печать на него — и страх смешался с печатью скорби…
Это «синий» проснулся и заметил врага… почудилось, что тот крадется тихо к нему, беспомощному, умирающему — и невольно потянулась рука за оружием… скользит слабая рука по ружейному прикладу, а нет силы поднять…
— Что же, добивай… — шепчут воспаленные уста «синего».
— Какой страшный!.. — шепчет и серый, — что же — добей! скажу спасибо…
Каждый произнес это по-своему, а оба поняли друг друга, и грустная улыбка скользнула по лицам и «серого», и «синего»…
Улыбнулись и рассеялся страх… подвинулись ближе друг к другу…
— Что, больно?.. — спросил серый. — Куда попало?..
— Тяжело?.. — спросил синий. — Где болит?..
И снова оба поняли… Один показал на свои беспомощно волочащиеся ноги, другой на грудь, на изорванную штыками расшитую куртку…
— Попить бы, — проговорил «синий», просительно глядя на жестяную флягу у пояса «серого».
— Пусто, брат… поглотаем-ка снегу… — ответил серый.
— Ох, тяжко!..
— Тяжко и мне… Смерть подходит…
И оба замолкли, снова пали головами на землю…
Время идет… Холод все крепче, да крепче…
— Жив еще?.. — опять приподнялся серый.
Видит — а синий привстал в половину тела, обеими руками оперся, жадно глядит куда-то, поверх этого конского трупа, — поверх бугра, где безобразным скелетом торчит разбитое колесо…
— Огонь!.. свет!.. — шепчет он ясно… словно крикнуть пытается…
Опять по-своему говорит, а «серый» понял. Тоже видит светлую точку и растет эта точка — будто костер вдали ярким пламенем разгорается…
— Ползем!
— Ползем!
Плечо к плечу сошлись «серый» и «синий» — пытаются помогать друг другу… стонут, вскрикивают даже от боли — ползут… ползут… Да вдруг оба стали и вопросительно смотрят друг на друга…
— Бивак!! Свои ли? А ну как чужие… враги?!.
И снова оба печально улыбнулись своему страху.
— Что ж, поползем! Авось, Господь милостив — допустит?
— Ползем… Аллах без конца милосерд…
А сил больше нет, последние попытки бесплодны, немощно разбитое тело, — словно земля сама озлилась на беглецов, крепко за них уцепилась и держит… Слабее и слабее бьется сердце, мутится взор… А странно — все исчезает из глаз: и этот раздутый бок палого коня, и эти чьи-то ноги, и рука, сжатая в кулак, что видна была из-за пригорка, и это разбитое колесо, и заиндевевшая щетина кустов — все затянуло предсмертным туманом, а огонь, — желанный огонь… все ближе и ближе! все яснее и яснее кажется… Не они к нему — сам он, плавно скользя над землею, плывет им навстречу…
Неслышно веют легкие белые крылья… Окутанное прозрачным облаком, приближается к ним светлое видение — чаша в руках… Словно легкое пламя колышется над чашею, озаряя и дивный лик, и дивные руки…
И оба — «серый» и «синий» — коснулись устами краев этой чаши.
Тотчас же исчезло видение…
Но оно унесло с собою все страдания, все боли — страх и смятение, — сменив их отрадным и вечным покоем…
Д-р Кузнецов
ВОЙНА И ТАИНСТВЕННОЕ
(Из воспоминаний)
Весною 1854 года, во время начавшейся уже с Турцией войны, профессор анатомии харьковского университета, заведовавший хирургической клиникой — Наранович — предложил всему пятому курсу вопрос: кто записался желающим поступить военным врачом?
Когда же ординатор ответил ему, что только трое, то профессор упрекнул студентов за их равнодушие к нуждам армии в такое время, когда патриотизм во всей России проявляется с такою силою.
Советовал всем нам подумать о предложениях правительства, призывавшего теперь врачей на очень выгодных условиях.
Речь профессора подействовала и, после долгих совещаний, почти весь пятый курс, за исключением, кажется, четырех человек, подал прошение о поступлении в военную службу.
С марта месяца начались усиленные экзамены, почти без антрактов.
Во время этой-то суеты и приготовлений к экзаменам забегаю я к своему товарищу Р., бывшему в то время у студента Савича: они оба наскоро сказали мне, как о новинке, о том, что при прикосновении двух или трех человек руками к тарелке или столу, эти предметы начинают двигаться, стучать и стуком отвечают на заданные вопросы. Конечно, я принял это за шутку.
Р. подал прошение о принятии его военным врачом на службу, но не иначе, как в гвардию.
Мы смеялись над таким его желанием, совсем, по нашему мнению, неисполнимым.
Тогда он со своим братом взялись за тарелку, и, когда тарелка скоро закружилась под их руками и стала боком над столом, они поставили такое условие: тарелка должна стукнуть 5 раз, если нет — 3 раза.
Тарелка отчетливо стукнула 5 раз.
Потом Р. предложил вопрос, какой он вынет билет на экзамене физиологии, назначенном на завтра.
Прочитать весь курс, по краткости времени, было невозможно.
Я положил на тарелку и свои руки.
Тарелка простучала 17 раз.
Мы вместе прочли со вниманием 17-й билет раза два и на другой день явились на экзамен, откровенно говоря, очень мало знакомые с физиологией.
Вызвали меня; я вынимаю 8-й и 17-й билеты.
На 8-й вопрос я ответил не особенно бойко, но на 17-й так основательно и с таким знанием, что профессор, оставшись вполне доволен моим изложением, остановил меня и тотчас же вызвал Р., прося его продолжать взятый мною 17-й билет, а через 4 недели получилось распоряжение о зачислении всех нас, согласно нашим прошениям, и студент Р. получил назначение в гвардию, где состоял еще и в недавнее время дивизионным врачом, как я случайно узнал это из списка врачей, помещенного в медицинском календаре.
Было ли предсказание тарелки простою случайностью или в этом незначительном явлении было проявление какой-то силы, нам совершенно неизвестной, — тогда осталось для меня вопросом, т. к. я потом никогда не наблюдал ни вертящихся тарелок, ни столов.
Я просился врачом в кавалерию действующей армии и был назначен в уманский графа Никитина полк (Чугуевский), бывший уже в походе, и который я уже догнал в Ананьеве и затем вместе с полком прибыл в Одессу незадолго пред ее бомбардированием и взрывом английского парохода «Тигр».
Одно время полк стоял недели две или три в городе Баску, в Молдавии, где лагерем за городом расположились два полка 8-й пехотной дивизии, пришедшие из-под Силистрии в самом жалком виде.
В единственной гостинице с утра до поздней ночи была невообразимая толкотня офицеров всякого рода оружия; там велась открытая игра в банк на больших столах с передвигающимися кучами золота.
Держал банк всегда молодой поляк, а отец его в полу-турецком костюме — старик с большими польскими усами, держался всегда в стороне, сидел и курил, поглядывая на игру.
Говорили, что у него в широком поясе находятся запасные деньги на случай, если банк, заложенный его сыном, будет сорван.
В гостинице стоял постоянный говор, смех, шутки, всякие рассказы, слухи, новости, — все исходило оттуда.
Нужно заметить, что ни журналов, ни газет мы из России не получали. Да и газет-то, кроме «Северной пчелы» и «Русского инвалида», в России тогда не было.
Один раз я, сидя там, слышу рассказ пожилого пехотного офицера о том, что вчера он в подвальном этаже полуразрушенного каменного дома видел удивительную ворожею-цыганку, которая с изумительною точностью рассказала ему главные обстоятельства его прошлой жизни, никому, кроме его, не известные, и предсказала ему, что где-то далеко при сильной пальбе из больших пушек, в дыму, она видит много красивых мундиров, и что он будет ранен и ему отрежут правую ногу.
Лицо офицера было когда-то ранено в скулу, на которой виден был большой шрам, отчего нижнее веко глаза было как бы выворочено, и потому лицо имело неприятное, нелегко забываемое выражение.
