Девять (СИ) - Сенников Андрей (первая книга .txt) 📗
В кабинете повисла настороженная тишина, никто не шевелился, лица неподвижны и казались отрешёнными, словно и милиционеры, и сам Горохов прислушивались к эху отзвучавших слов, застрявшему в слоях табачного дыма.
Ему задали несколько вопросов, в основном касающихся места работы, проживания, друзей и ближайших родственников. Горохов ответил, подписал листы, не читая, и ещё раз напомнил о мальчике, живом мальчике. «Может быть, он живёт в наших домах, рядом с «Ямой» … Мне, правда, не встречался, но…»
Оперативники забрали показания и вышли из кабинета, пристегнув Горохова наручниками к батарее парового отопления. Он послушал их удаляющиеся шаги в коридоре, за тонкими филёнчатыми дверями и уснул, улыбаясь: убийств больше не будет, нет…
Чуть позже, на этом же этаже, в кабинете как две капли воды похожем на тот, где спал Горохов, следователь Лопатин подумал, что, возможно, они получили самого перспективного подозреваемого по делу «Упаковщика» за всё время расследования, хотя бы потому, что такого у них ещё никогда не было, и, конечно, с отсылкой на психологические профили убийцы, которые пытались составлять «психи»: очень сильный физически, неприметной, но не отталкивающей внешности, легко находит контакт с детьми, вообще с людьми младше себя по возрасту, вызывает доверие и расположение к себе.
Он собирался сделать всё возможное, чтобы Горохов вышел из здания Кирчановского СИЗО только в день суда. И заставить других…
Горохов разогнул спину. Сидеть на стуле без спинки было неудобно, мышцы поясницы немели. Кусочек неба в окошке под потолком наливался густой синевой с золотистым сиянием скорого заката. Последние ясные дни, воздух пронзительно чист, тянет свежестью. Горохов посмотрел на прапорщика у двери. Низенький, с калмыцким, непроницаемым лицом, острыми скулами и рябой кожей он напоминал истукана, «половецкую бабу», неотъемлемую часть здешнего колорита: шершавых стен, железных лестниц и гулких тюремных коридоров.
Ожидание затягивалось. Сегодня ему либо предъявят обвинение, либо выпустят. Скорее второе, но кто знает? Последние сутки Горохов чувствовал себя героем кафкианского «Процесса», да вспоминалось беспрестанно бессмертное, Жегловское: «Запомни, Шарапов. Наказаний без вины — не бывает». Горохову следовало прийти в милицию тогда же, год назад и не важно, как бы всё это выглядело, звучало. Вряд ли ему было бы хуже, чем сейчас: измотанному, измочаленному, в измятой одежде, пропахшей тюрьмой, и с редкой щетиной на подбородке. А Люсе? При мысли о жене хотелось растереть лицо ладонями, разогнать краску стыда, как кровь. Он подвёл её, словно сомневался в участии, понимании, поддержке. Такого между ними ещё не было.
Дверь отворилась почти беззвучно. Прапорщик принял чуть в сторону, пропуская Лопатина и Ланового, выскользнул из комнаты. Следователь-лис выглядел так, словно только что забросил братца-кролика в терновый куст. Розыскник в форме с погонами капитана напоминал циркового медведя, на которого напялили бутафорский мундир. Недовольство и смятение легко читалось на одутловатом лице. Фролов с ними не пришёл.
— Альберт Васильевич, — сказал следователь, усевшись за стол, — Оперативная проверка доказала вашу непричастность к серии убийств несовершеннолетних мальчиков. Вы освобождаетесь из-под стражи. Капитан Лановой вас проводит…
Лопатин помолчал, разглядывая щербатую столешницу с облупившимся лаком.
— Извините, — сказал он, наконец. Опер проворчал эхом, что-то похожее.
Горохов кивнул и хотел подняться…
— Одну минуточку, — Лопатин поднял руку. — Прежде чем вы уйдёте…
Он замялся, плотно сжатые губы зашевелились, а морщины обозначились глубже, словно он жевал что-то на редкость невкусное.
— Скажите, — выплюнул следователь, — В этом вашем… м-м-м… видении, действительно нельзя было разглядеть внешний облик убийцы? Может, какие-нибудь детали, подробности, что могли бы нам помочь?
Горохов обмяк, словно от резкого удара подвздох. Это что-то новое. Изощрённая издёвка? Раньше доминировало страшненькое язвительное подхихикивание.
«…Неужели вы думаете, что ваши россказни о живой «Яме», видениях, астральных перемещениях, невидимых убийцах можно принять за чистую монету. За сорок лет в следственных органах я много чего наслушался, и поверьте, поверьте старику: в семидесяти процентах эти байки — экзотическое враньё в надежде скрыть истинные мотивы и преступные действия, а в остальных — душевная болезнь. Вот и вы…»
У Горохова вдруг заложило уши, черные точки мельтешили перед глазами, расплываясь в отвратительные кляксы, пускающие псевдоподии. Внешние раздражитель потускнели и исчезли совсем, оставив его разум в комнатке размером не больше его камеры в штрафном изоляторе пожирать самоё себя.
Фролов. Глаза злые, бешеные. Слюна брызжет изо рта:
«Я знаю, это ты сделал… Ты — «Упаковщик»! Сделал и приходил любоваться, может подрочить?! А! Там только твои следы. Ничего больше нет, только ты… Твоя группа крови, твои «пальцы». Посмотри на себя. Как ты разглядываешь фотографии… Вспоминаешь?! У тебя эрекция?! Я освежу твою память. Читай, читай. Возьми в руки, я сказал! Почему правой? Ты правша?»
Бледно-жёлтые бланки с фиолетовыми чернилами. Суконные фразы, так похожие на складки погребального савана.
«…Следы-повреждения представлены в виде отдельных участков воздействия, следов давления пальцев рук. В местах приложения имеются ссадины полулунной формы от ногтей и кровоподтёки овальной формы от ногтевых фаланг пальцев. Расположение кровоподтёков даёт основание утверждать о преимущественном действии правой руки причинившего повреждения. При вскрытии обнаружены повреждения мягких тканей шеи в виде кровоподтёков и переломы подъязычной кости, щитовидного хряща и хрящей гортани…»
«…У них тонкие шеи, правда? Ты душил их сзади? Когда насиловал, или после?»
«Многочисленные трещины прямой кишки… присутствие следов смазочного вещества…»
«…Вы могли забыть, Альберт Васильевич. Это же так страшно, что разум не справляется с этим, вытесняет в подсознание, в глубину ОНО, но всё равно даёт трещину. Вы поэтому ходили вокруг места преступления? Сны. Страшные, тревожащие картины. Обрывки воспоминаний, вы не видите лица убийцы и его самого, потому, что он — это вы сами. Человек без лица. И, кстати, вас видели, неоднократно. Вот показания гражданки Родниной…»
«…Царапины на спине, в области поясницы, наружной стороны ягодиц, протяжённостью от пяти до двадцати пяти сантиметров…»
«Где ты повредил пальцы?! А? Не слышу!.. Зачем ты так укладывал тела? В этом же есть какой-то смысл… И почему в столь стеснённые вместилища, а? Смотри. Чемодан.
…это не тот мальчик…
бак стиральной машины,
…это не тот мальчик…
сейф…
…это не тот мальчик…
Тебе действительно приходилось «упаковывать» их… Поза зародыша получалась случайно?»
«Где вы были одиннадцатого июля прошлого года?»
«Ты старался…»
«Где вы спрятали последнее тело. То, о котором говорили…»
«Ты любишь детей?»
«Я посажу тебя в общую камеру. Знаешь, что это? Это сорок полуголых, потных рыл в помещении на восемнадцать человек. Малюсенькое окошко, жара, и параша воняет, арестантское тряпьё развешено между нар. Душно, воздух можно проткнуть заточкой, а потом сунуть в дырку палец. Полагаю, тебя «пропишут» и так, не нужно будет пускать шепоток, по какому делу ты задержан…»
«Почему у вас с женой нет детей?»
Что-то звонко лопнуло в голове Горохова. Темнота в глазах побледнела и опала пепельным занавесом. Ядовито-зеленая стена комнаты для допросов, Лопатин подался вперёд, приподнявшись над столом.
— Что с вами, Альберт Васильевич?
Лановой придерживал Горохова за плечо. Он сглотнул колючий, запирающий дыхание, комок. Ныла закушенная губа, щека горела. Он ещё чувствовал холодный латекс перчаток на своих гениталиях, когда их осматривали в тюремном лазарете, выпукло-неподвижный взгляд психиатра с тощей, редковолосой шеей, как у падальщика, детскую беспомощность и неожиданно-ханжеский стыд за полупрозрачными стенками аптекарского стаканчика, который нужно наполнить спермой, горячее жало иглы в локтевом сгибе, медный запах крови…
