Вторжение - Герберт Джеймс (книги TXT) 📗
Подавляющее большинство упорно считает, что представители некоторых профессий были как бы людьми иной расы, но...
Сколько психиатров сошло с ума? Не счесть.
Сколько священников совершали грехи, достойные сожаления? Увы, очень многие.
Сколько юристов впадали в отчаяние от свершенных ими судебных ошибок?
Но все это в народе считалось исключением из правила. Никто не хотел видеть обычных людей за профессиональной маской. Лишь немногие понимали, что и у врачей, и у юристов, и у пилотов тоже возникают различные проблемы. Кстати, и здесь, в убежище, лишь одного человека беспокоило состояние Клер, ее переживания, ее потери. Это была Кэт Гарнер. Они не раз вместе плакали, давая выход своим эмоциям, и рассказывали друг другу о том, что тревожило каждую из них. И помогала Клер все это время одна только Кэт. Больше ни один человек ни разу не спросил ее, как она себя чувствует, какое у нее настроение, не нужна ли ей какая-то помощь.
Она подышала на стекла очков и протерла их полой халата. Клер была не одна в столовой и вместе с тем была как бы в одиночестве. Наедине со своей кофейной чашкой и блюдцем, переполненным пеплом. Это не означало, что люди сторонились ее. Она сама старалась сохранить некоторую меру отчужденности. Это вошло в привычку, наряду с другими профессиональными приемами. В ее манере общения с людьми присутствовала, вместе с некоторой фамильярностью, и вполне осознанная надменность. Такой стиль поведения способствовал тому, что все контакты проходили в нужном ей русле. Она уже давно и с легкостью играла эту роль и так вжилась в нее, что это не требовало никаких усилий с ее стороны – полная органика во всем. Мало кто догадывался, какой она была на самом деле.
Но сейчас, когда все привычные устои рушились, она вдруг почувствовала, что теряет самое себя. Ей с трудом удавалось не выходить из роли, но больше всего пугало другое – она осознавала, что разрушается как личность. И главной причиной были не внешний хаос и безнадежность ситуации, а ее сны.
Во сне она все время видела живого Саймона. Он шел ей навстречу своей легкой походкой, небрежно раздвигал руками разделявшую их туманную дымку и звал ее с любовью и легким упреком за то, что они так долго не виделись... Он подходил все ближе и ближе, а она почему-то не могла сдвинуться с места, лишь тянулась навстречу ему, стремясь коснуться его дрожащими кончиками пальцев. Она притягивала его к себе магнетической энергией своей любви, дрожа от желания обладать им, отдаться ему.
Когда уже рассеивалась разделявшая их пелена и ему оставалось сделать всего лишь один шаг, перед ней вдруг возникал его изуродованный труп. Она ясно, как в фокусе, видела все его увечья в их ужасающем уродстве: пустые глазницы, в которых копошились ненасытные черви и насекомые, безгубую усмешку на обгоревшем дотла лице, обугленную кожу, мускулы и опаленные дочерна кости. Она видела большую шариковую ручку, торчащую из кармана испепеленного пиджака, ошметки от галстука, петлей болтающегося на шейных позвонках. Впечатление было такое, что этот опаленный скелет только что сняли с виселицы.
И еще она все время видела его руку, которая только что изящным жестом откидывала кисею тумана и тянулась к ней. Рука скелета тоже стремилась дотянуться до нее, и Клер слышала шелест и стук костей. А на изуродованном черепе без глаз, без губ, без носа шевелились тонкие рыжеватые нити – это были остатки его прекрасных волос. Рот его был широко открыт, будто он что-то кричал ей, но до нее доносилось лишь жужжание насекомых, роящихся над этой дырой.
Клер уронила очки, и они упали на стол. Люди, сидевшие рядом, оглянулись и удивленно посмотрели на нее. Пожалуй, они никогда не видели доктора в таком состоянии. Но всех волновали свои проблемы, и никому не было никакого дела до нее.
Клер надела очки, чтобы никто не заметил ее слез, и глубоко затянулась новой сигаретой. Все-таки курение помогало ей сохранять самообладание, и не хотелось думать о том, что она станет делать, когда выкурит весь свой запас.
Если Саймон мертв, уже больше ничего не имело для нее никакого значения. А она не сомневалась в том, что Саймон, ее верный друг и возлюбленный, погиб. И этот страшный, навязчивый сон, похожий на видение, лишь подтверждал ее предчувствие. Горечь потери разрывала ее душу. Она знала, что интуиция не обманывает ее – Саймона больше нет. Он работал хирургом в больнице Святого Томаса, спасал людей, дарил им надежду и жизнь, боролся со злом и в тот день, когда на город сбросили бомбы, дежурил в своей больнице. Клер точно знала, что у Саймона не было никаких шансов выжить, здание больницы наверняка рухнуло от первой же взрывной волны. “Господи, упокой твою душу, Саймон, единственное, о чем я молюсь, чтобы это была мгновенная смерть”, – шептала Клер, и слезы текли по ее лицу.
Впервые увидев этот кошмарный сон, она проснулась от собственного крика. Кэт была рядом и пыталась успокоить ее, обнимая, гладя по волосам, шепча какие-то слова. Наконец видение исчезло, и Клер перестала дрожать и всхлипывать. На соседних кроватях маленькой женской спальни заворочались другие обитательницы убежища, растревоженные ее криком. Однако ночные кошмары и выкрики были обычным явлением, ее истерика не была исключением. Никто не проснулся, погруженный в свое тяжелое забытье.
Клер и Кэт пошли в столовую, где всегда горел свет, в отличие от других помещений, освещавшихся ночником в целях экономии электроэнергии. Кроме того, в столовой была кофеварка. Они пили кофе, и Клер говорила, говорила, не в силах остановиться, несколько часов подряд. Ей необходимо было выговориться, рассказать об этом кошмарном видении и обо всем, что наболело за эти долгие дни заточения. Тогда Клер думала, что, если во всех подробностях опишет Кэт свой ночной кошмар, он никогда больше не повторится. Она не знала, что он будет неотвязно преследовать ее, повторяясь и во сне, и наяву.
Сочувствие Кэт, понимающий взгляд, ее молчаливое участие были так необходимы Клер. Завтра она снова войдет в свою роль твердой, несгибаемой, слегка циничной женщины, которой все нипочем, которая все знает, ко всему готова и все может вытерпеть без нытья и жалких эмоций. Но этой ночью она была обыкновенной женщиной, испуганной, одинокой, потрясенной горем, ей хотелось прижаться к чьему-то плечу и выплакаться. И пожаловаться, и пожалеть себя, и выговориться – раз и навсегда.
Сколько это уже продолжалось? Четыре недели? Четыре недели в этом проклятом убежище, как в капкане! Все остановилось: жизнь и время. Миг стал равен вечности. Пустота позади, пустота впереди. И бесконечные часы и минуты, наполненные никому не нужной суетой или бездельем. И мысли, мысли – одна страшнее другой.
Может быть, они и правы в своем стремлении вырваться отсюда.
Вырваться – и будь что будет. Неужели жизнь наверху или даже смерть страшнее бессмысленного прозябания в этой преисподней?
Она знала имя мужчины, сидящего за соседним столом, но, погруженная в себя, сейчас ни за что бы не вспомнила его, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Наклонившись вперед, мужчина гладил руку женщины, сотрудницы телефонной станции. Женщина не была ни красивой, ни хорошенькой, ни даже хоть чуточку привлекательной, и улыбка нисколько не красила ее. Наверное, в прежние времена мужчины не обращали на нее внимания. Клер догадалась об этом по неуместно радостной и одновременно жалкой улыбке женщины. Но сейчас все изменилось, и любая женщина, даже немолодая и некрасивая, могла рассчитывать на внимание и быть желанной, просто потому, что у мужчин не было выхода. А сексуальные потребности все же давали о себе знать, не задавленные до конца гнетом депрессий. И уже не важно, каким было женское тело – стройным или неуклюже толстым, гладким и упругим или увядающим. В таких нечеловеческих условиях оно было подарком судьбы. Может быть, последним подарком.
В такой ситуации пышно расцветали зависть, соперничество, ревность и ненависть. Это, кстати, и спровоцировало мятеж в убежище. Клер усмехнулась. Мятеж? Да нет, конечно, просто элементарное самоутверждение масс. Опять смешно, теперь можно смеяться над каждым словом: какие массы, когда речь идет о жалкой кучке людей, волею случая оказавшихся в одном месте в этот страшный момент крушения мира. И все-таки да – самоутверждение перед властями, хоть их, представителей власти, здесь, по сути, вообще не было. Поэтому весь гнев и протест обрушились в конечном итоге на одного Дили, мелкую сошку в большой игре.
