Московские Сторожевые - Романовская Лариса (читать книги полные .txt) 📗
— Ну… смотря сколько лет утечет. Минут за пять справимся.
Старый кивнул. Уже специально для Гуньки, на нас не смотрел. А Павлик сейчас довольный лежал. Потому как доказал свою… в общем, свое право вот так Савве Севастьяновичу голову на колени положить.
— Ну, поехали. — Фельдшер свел пальцы шалашом, пристроил над ранкой, а потом рявкнул: — Мышь-то уберите? Ну! Развели тут… я не знаю.
— Ну правильно, когда раненых на Пресне перевязывал, тебе крысы не мешали. — Жека сгребла Штурмана в ладонь, попыталась затиснуть к себе в декольте. Мышик отбивался всеми лапами — так что и уточнить никто не успел, в каком году те баррикады были — в девятьсот пятом или в девяносто третьем.
— Крысы, говоришь, — задумался Старый. — Крысы, Евдокия, это иногда очень полезная вещь.
— А почему? — заинтересовалась я и даже как-то выпустила Гунькину руку.
— Ну держи ты, а? Мы работаем вообще или куда? — Фельдшер снова сделал пальцами шалашик.
Гунька зажмурился. Боялся, что больно станет. А сейчас было наоборот — рана-то исчезала, рассасывалась, заживала, превращаясь в старый шрам. Будто со времени, когда в Гунечку пуля угодила, года два уже прошло, если не пять. Правда, вместе с ранкой и тело старело. То есть взрослело все-таки. Только что Гунька лет на восемнадцать выглядел, даже парой угрей похвастаться мог, а сейчас вот и щетина выросла, и кожа натянулась вокруг синеватых век, и лицо малость затвердело, потеряло юношескую мягкость. Лет на пять повзрослел. После огнестрелов всегда столько уходит. Правда, и сил такое лечение забирает немало. Не столько у лекаря, сколько у больного, Гунька сейчас как в наркозе будет пару часов. Хорошо, что Фельдшер к нам на праздник на служебной скорой приехал, удобно будет парня к Старому домой возвращать. А еще хорошо, что живым.
— Готово, в общем. — Фельдшер поднялся с корточек, оглядел Гуньку и что-то брякнул насчет того, что подфартило, дескать, он после смены переодеваться не стал, а то вон сколько грязищи.
Савва Севастьянович тоже встал, но куда осторожнее, Гунькину голову с коленей перемещал медленно. Словно мальчишку не в плечо ранили, а прямо в висок:
— Прикрыть бы. Нехорошо. Замерзнет.
— Сейчас я шубу принесу, — спохватилась Жека и застрекотала каблуками. Промчалась через соседний зал, крикнула впопыхах:
— Без меня разговор не начинайте. Я быстро.
И правда быстро обернулась. Ничего не пожалела: ни своего песца, ни Танькиной дубленки, ни моей курточки.
— Я еще, Савва Севастьяныч, ваше пальто хотела, да оно тяжелое…
Еще бы ему тяжелым не быть, если Старый в карманах то носит, что в его «банный» чемоданчик не влезло. А у опытных колдунов рабочего добра с собой много. Надо будет одну штучку потом попросить взаймы.
— Ну вы идете там или как? — рыкнул Фоня за стеной.
Фельдшер поперхнулся Жекиной сигаретой, плеснул себе чистенькой из графина, махнул ее наспех, ухватив пару ощипанных виноградин и первым в зал ушел. Остальные за ним. С Гунькой Анечка из Северного осталась — окровавленных рубашек она не боялась как-то. Тем более, с ней мыш морской был. С ним повеселее.
— Да чего же ты в него стрелял-то, мил-человек? — в четвертый раз пропыхтела Танька-Гроза. Сейчас она раскраснелась, распарилась и до смерти напоминала одну мою коллегу из роно, которую и школьники, и педагоги именовали исключительно Хрячкой.
Ресторатор молчал.
— Афганский синдром потому что, — подсказал Афанасий, — знаю я эту породу. Им, когда голод начинается, ни черта уже не страшно.
«Марселец» глянул на Фоню так, будто хотел спросить, из какой «точки» взялся этот братуха. Да и спросил бы, наверное, но Старый перебил:
— Синдром синдромом, а и расчет тоже имеет место быть. Зина, ты в этом лучше меня понимаешь, характеристики игрушки подскажи…
— «Глок»-компакт, длина ствола сто два миллиметра, калибр девять на девятнадцать, магазин пятнадцать… Еще десять и семнадцать бывает, но у него вот пятнарик, и все — в серебре, — отчеканила Зинка, нарезая круги вокруг нас.
Мы ведь «марсельца» на стул у барной стойки сунули. Связывать не стали, так приклеили. Ну свели ему судорогами руки-ноги, будто он их отсидел. И убежать не сможет, потому как тело не слушается, и сидеть неудобно. А мы вокруг, на снятых стульях, эдаким амфитеатром. Ему и отступать некуда: позади барная стойка, а на ней Евдокия сидит, бумажным зонтиком играет. То тыкнет им ресторанщика в темечко, то промахнется. Прям как кошка разрезвилась.
— В серебре, — повторил Старый. Удивился даже: — Про огонь они понимают, значит, а про серебро… — И на ресторатора глянул. Как в шпаргалку. — Ну ясно. Ему, господа мои хорошие, даже и не труп был нужен. Полутрупа бы за глаза хватило.
— Это как?
— Чего, зомби нынче опять в моду вошли?
— Нет, не понимаю… Савва Севастьянович, растолкуйте.
— С удовольствием. Этим господам, — Старый кивнул на одинокого «марсельца», — надо было меня из строя вывести. Или не меня. Кого угодно, в общем-то. А потом посмотреть, куда оживлять повезут. Верно, мирской?
Сроду Старый это слово так не произносил. У нас же дурным тоном считается людей в таких выражениях поминать. Еще с конца Черных времен. Ну да не суть. Главное, что Старый был прав.
А что из этого выходило, я сама не знала. И не желала знать. На меня усталость хлынула. Хуже, чем в увядание. Там хоть знаешь, что потом произойдет, хоть и страшное, болезненное, неотвратимое, а привычное. А теперь… Когда известно, с какого бока ждать беды, но непонятно, сколько она тянуться будет. Как в войну. Не веришь, что кончится.
Сбоку от меня Фельдшер сидел. Я ему прям так в плечо и ткнулась. В то самое место, куда Гуньке пуля угодила.
«Марселец» говорил что-то, не то ненавистью плевался, не то просил, чтобы его сразу порешили в честном бою. Я как спала сейчас. А сквозь этот сон не сон мыслишка тикала. Одинокая и никчемная: про то, что никак вспомнить имя ресторатора не могу. Весь вечер знала, а сейчас вот забыла. Арсений? Артур? На «А» как-то, но не Александр и не Алексей, он неславянский какой-то. Чуваш или мордвин, Жека мне рассказывала даже.
— А что нам с тобой делать-то теперь, Артемчик? — откликнулась на мои мысли Евдокия.
Артемчик ответил. В том плане, что бы он сейчас с Жекой сотворил, если бы его руки слушались.
— А зачем тебе руки, если они у тебя растут…
— Евдокия!
— А чего сразу «Евдокия»? Пускай пойдет да и повесится, тут стропила высо-о-окие, — протянула вдруг Жека. — А я помогу.
В Черные времена, говорят, это чуть ли не ведьминской милостью считалось: не самим мирского в гроб загонять, а по его собственной воле. Пожелать ему смерти от души, чтобы он ничего другого так не хотел, как преставиться. Жека бы не смогла, мы ж подобную науку не учим, Контрибуция запрещает. А вот про то, что с мирскими убийцами делать, в Контрибуции очень путано оговорено. Сперва вроде бы судить полагалось? Или нет?
Старый о том же говорил:
— Я тут трибунал разводить не буду. Наразводился уже в свое время, хватит. Мне еще, господа хорошие, в нашем хозяйстве порядок надо навести. Ты, Артем, молчи вволю, я мешать не буду. Не хочешь своих выдавать — и не выдавай. Мы всех найдем. Я тебе обещаю. И твоих, и моих…
Во множественном числе говорит? Однако… Я из своей дремы выскочила — как под холодный душ встала. Это что, получается, будто на той стороне не один предатель стоит, а несколько? Кому же мы сегодня гибель-то подписали? Не знаю.
И никто не знал.
— Обещанного три года ждут, — буркнул ресторатор, дергаясь так, будто у него шило в том месте, в которое Фельдшеровы клиенты себе мобильный аппарат засунули.
— Значит, будешь ждать. Не вижу проблемы, — улыбнулся Старый. И на дверь оглянулся: — Ада, душечка ты моя, кофе мне свежего принеси?
Анечка выскочила в проем, убедилась, что тут никого на месте не казнят, и количество сахара уточнила.
— Под подписку о невыезде или как? — ухмыльнулся ресторатор. Если б он на стуле сейчас не подпрыгивал, это бы даже красиво прозвучало. Лихо так, как у офицера перед расстрелом.
