История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен (читаемые книги читать TXT) 📗
Скотт направляется к иве, Лизи – за ним, поднимая ноги, стряхивая снег со снегоступов, шагает по следам своего жениха. Добравшись до дерева, Скотт, как занавес, раздвигает покрытые снегом ветви с зеленой листвой и заглядывает внутрь. Его обтянутый синими джинсами зад приглашающе смотрит на нее, словно напрашивается на пинок.
– Лизи! – говорит Скотт. – Тут очень мило. Подожди, пока ты…
Она поднимает снегоступ «А» и прикладывает его к обтянутыми синими джинсами заду «Б». Жених «В» мгновенно исчезает в засыпанной снегом иве «Г» (в удивлении выругавшись). Это забавно, очень забавно, и Лизи начинает смеяться, стоя под падающим снегом. Она вся им покрыта, даже ресницы потяжелели от снега.
– Лизи? – доносится из-под белого зонтика.
– Да, Скотт?
– Ты меня видишь?
– Нет, – отвечает она.
– Тогда подойди поближе.
Она подходит по его следам, зная, что ее ждет, но когда его рука выстреливает сквозь снежно-зеленый занавес, а пальцы ухватывают ее запястье, это все равно сюрприз, и она вскрикивает, смеясь, потому что она не просто удивлена; она даже немного испугана. Он тащит ее на себя, и холодная белизна накрывает ее лицо, на мгновение ослепляет. Капюшон ее куртки откинут, и снег попадает на шею, замораживает теплую кожу. Лизи стягивает с ушей меховые наушники и слышит приглушенное «бламп»: за ее спиной с дерева падают тяжелые глыбы снега.
– Скотт! – ахает она. – Скотт, ты меня на… – и замолкает.
Он стоит перед ней на коленях, капюшон его куртки откинут назад, открывая гриву черных волос, почти таких же длинных, как у нее. Теплые наушники висят на шее как настоящие. Рюкзак рядом с ним, прислонен к стволу дерева. Он смотрит на нее, улыбается, ждет, когда она сообразит, что к чему. И Лизи соображает. Соображает быстро. «Любой сообразил бы», – думает она.
Ощущение такое, будто ее пустили в сарай, где большая сестра Анда и ее друзья играли в пиратов…
Но нет. Даже лучше, потому что здесь не пахнет старым деревом, отсыревшими журналами и заплесневелым мышиным пометом. Он словно привел ее в совершенно другой мир, затащил в магический круг, и все пространство под белым куполом принадлежит только им. Диаметр основания этого пространства – десять футов. По центру – ствол ивы. У травы, растущей вокруг, по-прежнему цвет лета – зеленый.
– Ох, Скотт. – И у нее изо рта не вырывается пар. Тут тепло, осознает Лизи. Снег, плотным слоем лежащий на ветвях, служит теплоизоляцией. Она расстегивает молнию куртки.
– Круто, правда? А теперь послушай, как здесь тихо.
Он замолкает. Молчит и она. Поначалу думает, что вообще нет никаких звуков, но это не так. Один есть. Она может слышать медленные, приглушенные удары. Это ее сердце. Он протягивает руки, снимает с нее перчатки, берет ее руки в свои. Целует каждую ладошку точно посередине. Оба не говорят ни слова. Тишину нарушает Лизи: урчит ее желудок. Скотт хохочет, усаживается спиной к стволу ивы.
– И мой тоже урчит, – признается он. – Я хотел вытащить тебя из этих лыжных штанов и трахнуть здесь, Лизи, тут достаточно тепло, но после такой прогулки я слишком голоден.
– Может, позже, – отвечает она, зная, что позже она так наестся, что ей будет не до траханья, но это и не важно; если снег и дальше будет так валить, они почти наверняка проведут вторую ночь в «Оленьих рогах», и ее это вполне устраивает.
Она раскрывает рюкзак и выкладывает их ленч. Два толстых сандвича с курятиной (и много-много майонеза), салат, два увесистых куска того, что оказывается пирогом с изюмом.
– Конфетка, – говорит он, когда она протягивает ему бумажную тарелку.
– Разумеется, конфетка, – соглашается она. – Мы под конфетным деревом.
Он смеется.
– Под конфетным деревом. Мне это нравится. – Потом улыбка тает, и он смотрит на нее со всей серьезностью. – Тут мило, не правда ли?
– Да, Скотт. Очень мило.
Он наклоняется над едой. Она наклоняется ему навстречу. Они целуются над салатом.
– Я люблю тебя, маленькая Лизи.
– Я тоже люблю тебя. – И в тот момент, спрятанная от мира в этом зеленом и магическом круге тишины, она не могла любить его больше. Это точно.
Хотя Скотт и утверждал, что страшно голоден, он съедает лишь половину своего сандвича и едва прикасается к салату. К пирогу с изюмом не притрагивается вовсе, но выпивает больше половины бутылки вина. У Лизи аппетит получше, но и она набрасывается на еду не с той жадностью, какую могла ожидать от себя. Ее гложет червь тревоги. О чем бы ни думал Скотт, озвучивание этих мыслей дастся ему нелегко, а ей, возможно, придется еще тяжелее. Отсюда и большая часть ее тревоги: она понятия не имеет, о чем может пойти речь. Какие-то проблемы с законом в той сельской западной Пенсильвании, где он вырос? У него уже есть ребенок? Может, он даже женился по молодости, и этот скороспелый брак через два месяца закончился разводом или аннулированием семейного союза? Или речь пойдет о Поле, брате, который умер? В любом случае разговор этот состоится сейчас. «Точно так же, как за громом следует дождь», – сказала бы добрый мамик. Скотт смотрит на свой кусок пирога, вроде бы хочет откусить, вместо этого достает пачку сигарет.
Она вспоминает его «Семьи засасывают», и думает: «Это булы. Он привел меня сюда, чтобы рассказать мне о булах». И не удивляется тому жуткому страху, который вселяет в нее эта мысль.
– Лизи, – говорит он. – Я должен тебе кое-что объяснить. И если ты передумаешь насчет того, чтобы выходить за меня замуж…
– Скотт, я не уверена, что хочу это слышать…
Его улыбка безрадостная и испуганная.
– Я готов спорить, что не хочешь. И я знаю, что не хочу рассказывать. Но это… как пойти к доктору на укол… нет, хуже, чтобы вскрыть кисту или даже карбункул. Короче, это то, что нужно сделать. – Его яркие карие глаза не отрываются от ее глаз. – Лизи, если мы поженимся, мы не сможем иметь детей. Это однозначно. Я не знаю, как сильно ты хочешь их сейчас, и, полагаю, для тебя это естественное желание: жить в большом доме в окружении большой семьи. Я хочу, чтобы ты знала: если ты выйдешь за меня, такого быть не может. И я не хочу, чтобы через пять или десять лет ты смотрела на меня и кричала: «Ты никогда не говорил мне, что это одно из условий!»
Он глубоко затягивается и выпускает дым через ноздри. Сине-серые клубы поднимается к белому куполу. Скотт поворачивается к ней. Лицо очень бледное, глаза огромные. «Как драгоценные камни», – думает она, зачарованная. Первый и единственный раз она воспринимает его не как симпатичного мужчину (не такой уж он и симпатичный, но при правильном освещении может смотреться великолепно), а как красавца. Такими глазами смотрят на красивых женщин. Вот это ее и зачаровывает, но одновременно и ужасает.
– Я слишком сильно люблю тебя, Лизи, чтобы лгать тебе. Я люблю тебя всем сердцем. Я подозреваю, что такая безотчетная любовь со временем может стать тяжелой ношей для женщины, но на другую не способен. Я думаю, со временем мы станем богатой парой по части денег, но я всю жизнь буду эмоциональным нищим. Деньги будут, но насчет остального я лгать не стану. Ни в тех словах, которые произнесу, ни в тех, что придержу. – Он вздыхает (звук долгий, сотрясающий все его тело) и прижимает ладонь руки, которая держит сигарету, ко лбу, словно у него болит голова. Потом убирает руку и снова смотрит на Лизи. – Никаких детей, Лизи. Мы не можем. Я не могу.
– Скотт, ты… ходил к врачу…
Он качает головой.
– Это не физиология. Послушай, любимая, это здесь. – Пальцем он стучит себе по лбу, между глаз. – Безумие и Лэндоны идут рука об руку, как клубника и сливки, и я говорю не об истории Эдгара По или о каком-нибудь викторианском дамском «мы-держим-тетю-на-чердаке» романе. Я говорю о реальном, опасном для мира безумии, которое живет в крови.
– Скотт, ты не сумасшедший… – Но она думает о том, как он выходил из темноты и протягивал ей изрезанную в кровь руку, в голосе слышались радость и облегчение. Она вспоминает собственные мысли, когда заворачивала то, что осталось от руки, в свою блузку: он, возможно, и любит ее, но он также наполовину влюблен в смерть.
