История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен (читаемые книги читать TXT) 📗

У Пола синие глаза, и Скотт любит его больше всех, больше себя. В это утро руки Пола покрыты кровью, все в перекрестных порезах, и теперь отец снова идет за своим перочинным ножом, отвратительным перочинным ножом, который уже выпил так много их крови, и поднимает его, чтобы лезвие попало под лучи утреннего солнца. Отец спустился вниз, крича им: «Бул! Бул! Идите сюда, вы двое!» Если бул Пола, он режет Скотта, если бул Скотта – режет Пола. Даже с бурлящей дурной кровью отец понимает, что такое любовь.

– Ты должен прыгнуть, трусишка, а не то я снова начну его резать!

– Не надо, папа! – кричит Скотт. – Пожалуйста, не режь его больше, я прыгну!

– Тогда прыгай! – Верхняя губа отца задирается, обнажая зубы. Глаза вращаются, вращаются, вращаются и вращаются, словно он выискивает людей по углам – а может, и выискивает, наверняка выискивает, потому что иногда они слышат, как он говорит с людьми, которых здесь нет. Скотт и его брат зовут их или людьми дурной крови, или людьми кровь-була.

– Ты прыгнешь, Скутер! Ты прыгнешь, старина Скутер! Джеронимо, а потом за борт! В этой семье нет трусливых жидов! Прыгай!

– ДЖЕРОМИНО! – кричит он, и хотя его стопы дрожат, а голени дергаются, он не может заставить себя прыгнуть. Трусливые ноги, трусливые жидовские ноги. Отец не дает ему еще одного шанса. Отец глубоко вонзает нож в руку Пола, и кровь течет рекой. Часть попадает на шорты Пола, часть – на кроссовки. У Пола перекашивается лицо, но он не вскрикивает. Глаза молят Скотта остановить этот ужас, но рот остается закрытым. Рот ни о чем не просит.

В «Ю. С. Гипсам» (мальчики называют эту компанию «Ю. С. Гиппам», потому что так называет ее их отец) сотрудники зовут Эндрю Лэндона Спарки [82] или мистер Спаркс. И теперь его лицо нависает над плечом Пола, светлые волосы стоят дыбом, словно электричество, с которым он работает, вошло в него, его кривые зубы видны в хэллоуиновской улыбке, а глаза пустые, потому что отца нет, он ушел, в его теле ничего не осталось, кроме дурной крови, он больше не человек и не отец, а только кровь-бул с глазами.

– Не сдвинешься с места – и я отрежу ему ухо, – говорит тварь со стоящими дыбом волосами отца, тварь, в которую превратился отец. – Еще одна неудачная попытка – и я перережу его гребаную глотку. Мне наплевать. Решать тебе Скутер Скутер старина Скут. Ты говоришь что любишь его но ты любишь его недостаточно сильно для того чтобы я перестал его резать не так ли? Всего-то тебе нужно прыгнуть с этой святомамкиной трехфутовой скамьи! Что ты об этом думаешь Пол? Что ты сейчас можешь сказать своему маленькому трусливому братцу?

Но Пол ничего не говорит, только смотрит на брата, темно-синие глаза не отрываются от карих глаз, и этот ад будет продолжаться еще две с половиной тысячи дней, семь бесконечных лет. «Делай, что можешь, и будь, что будет», – вот что говорят глаза Пола Скотту, взгляд этот разбивает ему сердце, и когда он наконец-то прыгает со скамьи (какая-то его часть твердо убеждена, что это смерть), он делает это не из-за угроз отца, а потому, что глаза брата разрешили ему остаться там, где он стоял, если испуг слишком велик и он не может заставить себя прыгнуть.

Остаться на скамье, даже если из-за этого Пола Лэндона убьют.

Он приземляется и падает на колени, в кровь на досках, и начинает плакать, потрясенный тем, что все еще жив, а потом рука отца обнимает его, сильная рука отца поднимает его, уже с любовью, а не со злостью. Губы отца сначала прижимаются к щеке, потом к уголку рта.

– Видишь Скутер старина Скутер старина Скотт? Я знал ты можешь это сделать.

Потом отец говорит, что все закончено, кровь-бул закончен, и Скотт может позаботиться о своем брате. Отец говорит, что он – храбрый, маленький храбрый сучий сын, отец говорит, что любит его, и в этот момент победы Скотта уже не волнует кровь на полу, он тоже любит отца, он любит своего безумного кровь-бульного отца за то, что позволил закончить этот кошмар, хотя даже в три года знает, что придет черед следующему.

Скотт замолкает, оглядывается, делает глоток вина. Стакан ему ни к чему, пьет прямо из горла.

– Не такой уж это был и выдающийся прыжок. – Он пожимает плечами. – Разве что для трехлетнего.

– Скотт, Господи, и часто он такое устраивал? – спрашивает Лизи.

– Достаточно часто. Многие случаи я вспомнить не могу. Память словно заблокирована. Но, как я и сказал, этот полностью характеризует остальные.

– Он… он был пьян?

– Нет. Он практически не пил. Ты готова ко второй части?

– Если она такая же, как первая, не уверена.

– Не волнуйся. Часть вторая – «Пол и хороший бул», а время действия – через несколько дней после того, как отец заставил меня спрыгнуть со скамьи. Отца вызвали на работу, и как только его пикап скрылся из виду, Пол сказал мне, чтобы я вел себя хорошо, пока он сходит в «Мюли». – Скотт замолкает, смеется, качает головой, как делают люди, когда понимают, что сморозили глупость. – В «Магазин Мюллера». Так правильно. Я рассказывал тебе о поездке в Мартенсберг, когда банк выставил наш дом на аукцион, так? Аккурат перед нашим знакомством?

– Нет, Скотт.

На его лице удивление, недоумение, он ничего не понимает.

– Нет?

– Нет. – И сейчас не время говорить ему, что он практически ничего не рассказывал ей о своем детстве…

Практически ничего? Просто ничего. До этого дня, под конфетным деревом.

– Ну, – в его голосе слышится сомнение, – я получил письмо из банка отца… Первого сельского банка Пенсильвании… ты понимаешь, как будто где-то есть Второй сельский… и они сообщили, что после стольких лет судебное решение все-таки вынесено, и мне причитается какая-то сумма. Вот я и сказал, почему нет, и поехал туда. Впервые за семь лет, с того момента, как в шестнадцать я окончил Мартенсбергскую городскую среднюю школу. Сдал множество экзаменов, получил папскую стипендию [83]. Конечно же, я тебе об этом рассказывал.

– Нет, Скотт.

Он неловко смеется.

– Ладно, в общем, я съездил туда. Летите, Вороны [84], заклюйте и разметайте их. – Он каркает, вновь неловко смеется, еще раз прикладывается к бутылке. Вина в ней уже на донышке. – За дом выручили семьдесят «штук», что-то вроде этого, и я получил три двести, большие деньги, не правда ли? Но, так или иначе, я поездил по нашей части Мартенсберга перед аукционом, и магазин стоял на прежнем месте, в миле по шоссе от нашего дома, и если бы кто сказал мне, когда я был маленький, что до магазина всего лишь миля, я бы ответил ему, что он совсем заврался и вообще ку-ку. Магазин не работал, витрины забиты досками, на двери висела табличка с выцветшей, но еще читаемой надписью «ПРОДАЕТСЯ». Вывеска на крыше была в лучшем состоянии, и на ней любой мог прочитать «МАГАЗИН МЮЛЛЕРА». Только мы всегда называли его «Мюли», потому что так называл его отец. Как называл «Ю. С. Стил» – «Ю. С. Бег борроу энд стил» [85]… и он называл Питтсбург Говняным городом… и… ох, черт побери, Лизи, я плачу?

– Да, Скотт. – И собственный голос донесся до ее ушей издалека.

Он берет одну из бумажных салфеток, которые им дали в отеле вместе с ленчем, и вытирает глаза. Когда отрывает салфетку от лица, уже улыбается.

– Пол сказал мне, чтобы я хорошо себя вел, пока он сходит в «Мюли», и я сделал то, о чем просил Пол. Я всегда так делал. Ты знаешь?

Она кивает. Ты хорош с теми, кого любишь. Ты хочешь быть хорошим с теми, кого любишь, потому что знаешь: твое время с ними будет слишком коротким, как бы долго оно ни длилось.

– А когда он возвращается, я вижу, что он принес две бутылки «Ар-си», и знаю, что он собирается сделать хороший бул, и для меня это счастье. Он велит мне идти в мою спальню и полистать книги, пока он будет его делать. В спальне я сижу долго и знаю, это будет длинный хороший бул, и для меня это тоже счастье. Наконец я слышу его крик: мне нужно пойти на кухню и посмотреть на стол.