История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен (читаемые книги читать TXT) 📗
Спрашивающую его…
– После этой историей со скамьей Пол вымочил свои порезы в чае, как ты вымачивал руку в ту ночь в моей квартире?
Он лежит в кровати рядом с ней, простыня укрывает бедра, так что она видит верхнюю часть лобковых волос. Он курит, как он выражается, «неизменно восхитительную посткоитусную сигарету», и единственное световое пятно в комнате – лампа на прикроватном столике с его стороны. В пыльно-розовом свете лампы табачный дым поднимается и исчезает в темноте, заставляя ее задаться вопросом
(а был ли звук, воздушный хлопок, под конфетным деревом, когда мы вышли, когда мы покинули)
о чем-то таком, что она уже пытается вытеснить из собственного сознания.
Тем временем молчание затягивается. Она уже смиряется с тем, что ответа не будет, когда он отвечает. И по его тону она понимает: причина возникновения паузы не в том, что ему не хотелось отвечать. Просто он тщательно обдумывал ответ.
– Я практически уверен, Лизи, что лечение чаем появилось позже. – Он вновь задумывается, потом кивает. – Да, я это знаю, потому что к тому времени я уже решал дроби. Одна треть плюс одна четверть равняются семи двенадцатым и так далее. – Он улыбается… но Лизи, которая уже разбирается в выражениях его лица, думает, что улыбка эта нервная.
– В школе? – спрашивает она.
– Нет, Лизи. – По тону чувствуется, ей следовало бы знать, что речь шла не о школе, а когда он продолжает, Лизи слышит леденящее кровь детское произношение,
(я пыталься и пыталься)
вкрадывающееся в голос.
– Я и Пол – мы учились дома. Отец называл школу «загоном для ослов». – На столике рядом с лампой – пепельница, а под ней «Бойня номер пять» (Скотт всегда берет эту книгу с собой, куда бы ни поехал, без единого исключения), и он стряхивает пепел в пепельницу. Снаружи завывает ветер, и старый отель поскрипывает.
И внезапно Лизи кажется, что, возможно, идея эта не такая уж и хорошая, что хорошая идея – повернуться на бок и заснуть, но у нее два сердца, и любопытство не дает ей покоя.
– И порезы Пола в тот день, когда ты прыгнул со скамьи, были глубокими? Не просто царапинами? Я хочу сказать, ты знаешь, как все воспринимается детьми… прорыв трубы кажется им потопом…
Она замолкает. Пауза затягивается надолго, он наблюдает, как сигаретный дым поднимается вверх и исчезает. Когда заговаривает вновь, голос его сухой, бесстрастный, уверенный:
– Отец резал глубоко.
Она раскрывает рот, чтобы сказать что-то нейтральное и тем самым положить конец этому разговору (в голове у нее уже трезвонят колокольчики всех охранных систем, вспыхивает и гаснет множество красных огней), но прежде чем она успевает произнести хоть слово, он продолжает:
– В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай что хочешь, Лизи. Давай и я тебе отвечу. Я не собираюсь держать что-либо в секрете от тебя, особенно после того, что произошло сегодня во второй половине дня. Но ты должна спросить.
«А что произошло сегодня во второй половине дня?»
Вроде бы логичный вопрос, но Лизи понимает, что это не может быть логичным разговором, потому что речь идет о безумии, безумии, и теперь она – тоже его часть. Потому что Скотт забрасывал ее куда-то, она это знает, ее воображение не сыграло с ней злую шутку. Если она спросит, что произошло, он ей скажет, он практически это пообещал… но это будет неправильно. Ее посткоитусная дрема исчезла, никогда в жизни она не чувствовала себя такой бодрой.
– После того как ты спрыгнул со скамьи, Скотт…
– Отец меня поцеловал. Поцелуй был отцовским призом. Показывающим, что кровь-бул закончен.
– Да, я знаю, ты мне говорил. После того как ты спрыгнул со скамьи и отец перестал резать Пола, твой брат… сделал что-нибудь, чтобы залечить порезы? Поэтому он смог так скоро сначала пойти в магазин за бутылками газировки, а потом устроить охоту на була?
– Нет. – Скотт тушит сигарету в пепельнице, которая стоит на книге.
Это короткое отрицание вызывает у нее очень уж странную смесь эмоций: сладостного облегчения и глубокого разочарования. Словно в груди что-то взрывается. Она не может точно сказать, о чем она думала, но это «нет» означает, что она не должна думать об этом…
– Он не мог. – Скотт говорит все тем же сухим тоном. С той же определенностью. – Пол не мог. Не мог уйти. – Упор на последнее слово не то чтобы сильный, но сомнений не вызывает. – Мне пришлось взять его.
Скотт поворачивается к ней и берет ее… но только в объятия. Его лицо, прижимающееся к ее шее, горит от сдерживаемых эмоций.
– Есть одно место. Мы называли его «Мальчишечья луна», уже забыл почему. По большей части местечко приятное. Я брал его туда, когда ему было больно, и я взял его туда, когда он умер, но не мог взять, когда в нем бурлила дурная кровь. После того как отец убиль Пола, я забрал его туда, в Мальчишечью луну, и похоронил там. – Дамба рушится, и он начинает рыдать. Ему удается чуть заглушить звуки, сжимая губы, но сила рыданий сотрясает кровать, и какое-то время Лизи может лишь обнимать его. В какой-то момент он просит ее погасить свет, а когда она спрашивает зачем, отвечает: «Потому что это еще не все, а остальное я могу рассказать тебе, если ты будешь меня обнимать. Но без света».
И хотя теперь она испугана, как никогда прежде (испугана даже больше, чем в ту ночь, когда он вышел из темноты с располосованной рукой), она высвобождает руку для того, чтобы выключить лампу на прикроватном столике, и касается его лица грудью, которая потом пострадает от безумия Джима Дули. Поначалу комната погружается в темноту, но по мере того как глаза приспосабливаются, вновь появляются контуры мебели. А слабое и галлюциногенное сияние за окном свидетельствует о том, что лунный свет начинает пробиваться сквозь утончающийся слой облаков.
– Ты думаешь, отец убил Пола, не так ли? Ты думаешь, на этом конец истории?
– Скотт, ты сказал, он выстрелил в него из своего карабина…
– Но это было не убийство. Случившееся назвали бы убийством, если бы его судили, но я был там и знаю, это не было убийством. – Пауза. Она думает, что он закурит очередную сигарету, но нет, огонек спички не вспыхивает. – Отец мог его убить, понятное дело. Множество раз. Я это знаю. В некоторых случаях точно убил бы, если бы рядом не было меня, но сказать, что он убил Пола, нельзя. Ты знаешь, что такое эвтаназия, Лизи?
– Милосердное убийство.
– Да. Вот что мой отец сделал с Полом.
В комнате вокруг них мебель вновь становится видимой, потом опять кутается в тени.
– Это все дурная кровь, разве ты не понимаешь? В Поле она была так же, как и в отце. Только так много, что отец не мог всю ее выпустить.
Лизи в какой-то степени понимает. Все те разы, когда отец резал детей (она полагает, и себя тоже), он практиковал необычный, ненадежный, но способ превентивного лечения.
– Отец говорил, что дурная кровь могла обойти два поколения, а потом проявиться с удвоенной силой. «Обрушится на тебя совсем как та тракторная цепь на твою ногу, Скут», – как-то сказал он.
Лизи мотает головой. Она не знает, о чем он говорит. И какая-то ее часть не хочет и знать.
– Это случилось в декабре, – продолжает Скотт. – Ударили морозы. Впервые за зиму. Мы жили в том фермерском доме, который со всех сторон окружали поля, и единственная дорога вела к магазину «Мюли» и дальше, к Мартенсбергу. Мы были практически отрезаны от мира. Жили сами по себе, понимаешь?
Она понимает. Конечно, понимает. Представляет себе почтальона, который появлялся время от времени, и, разумеется, «Спарки» Лэндона, которому приходилось уезжать
(«Ю. С. Гиппам»)
на работу, но это все. Никаких школьных автобусов, потому что я и Пол – мы учились дома. Школьные автобусы ходили в «загон для ослов».
– Снег усложнил нашу жизнь, мороз – тем более. Холод не позволял выйти из дому. Однако тот год поначалу не был уж таким плохим. Наконец-то у нас появилась рождественская елка. Бывали годы, когда в отце бурлила дурная кровь… или просто он был не в настроении… и тогда не было ни елки, ни подарков. – С губ Скотта срывается короткий безрадостный смешок. – На одно Рождество он продержал нас до трех ночи, читая «Книгу откровений», о том, как сосуды открывались, и о бедах, и о всадниках в разноцветной броне, а потом зашвырнул Библию на кухню и взревел: «Кто пишет эту гребаную чушь? И кто те идиоты, которые в нее верят?» Когда он был в таком настроении, то мог реветь, как капитан Ахав в последние дни «Пекода». Но в то Рождество все вроде бы складывалось как нельзя лучше. Знаешь, что мы делали? Мы все поехали в Питтсбург за покупками, и отец даже повел нас в кино: Клинт Иствуд играл полицейского и стрелял в каком-то большом городе. От выстрелов у меня заболела голова, от попкорна заболел живот, но я думал, что ничего лучше никогда не видел. Приехав домой, я начал писать историю, похожую на фильм, и в тот же вечер прочитал ее Полу. Она наверняка была ужасной, но Пол сказал, что история хорошая.
