Особый слуга (СИ) - Дьяченко Наталья (читать книги полностью без сокращений бесплатно .txt) 📗
— Замуж тебе надо выйти, дочка, не создан человек в одиночестве дни коротать. Вот возьми нас с твоей матушкой — уже тридцать лет, как вместе. Всякое пережили: и трудные деньки, и счастливые, и я чудил, и у Софьи Егоровны случались обиды. А ведь, коли рассудить, ближе нее у меня никого нет, — говорил отец, а матушка согласно кивала:
— Схоронила мужа — поплачь. Горе слезами выйдет, а сама живи дальше, ни к чему хоронить себя вслед за супругом. Граф Кристобаль прожил долгую, богатую событиями жизнь, продолжил род. Чего еще желать? Пора и о себе подумать.
— Да вовсе я себя не хороню, в Менжимске я свела много новых знакомств, — возражала Полетт, и тотчас в ней вспыхивала давняя обида. — Уж на сей раз я выберу мужа сама, по сердцу.
Отец кивал, но говорил ровно обратное:
— Сердце-то оно, конечно, хорошо, коли есть средства к существованию. Да только сердцем сыт не будешь, хорошо бы к нему что еще прибавить, скажем, титул, или доход годовой, или хоть плохонькое да именьице. Но ты выбирай, выбирай, конечно. Только не затягивай, жизнь летит быстро, обернуться не успеешь, как промелькнет. И с кем тогда останешься на старости лет? Кстати, ты писала, что нуждаешься в дельном человеке на место управляющего?
— Спасибо, я уже нашла его, иначе бы не вырвалась.
— Ну и славно, лишь бы оказался толковым. А коли нет, то всегда можно найти нового. А сама давай, живи-веселись. За мальчиками мы, если надо, приглядим.
Была в словах отца простая житейская мудрость. Полетт не хотела коротать дни в одиночестве, но как быть, если сердцем она прикипела к своему слуге? Любовь — зависимость покрепче вина и опия, от нее не ждешь избавления. Полетт пыталась убедить себя, что ее чувства порождены обычной благодарностью, что управляющий не пара графине, свет не признает их связи. Пыталась себе внушить, что вовсе не любовь владеет ею, а слепая, неутоленная страсть, та самая жажда чувственных удовольствий, что опрометчиво толкнула ее в объятия князя Соколова, но в глубине души Полетт знала, что чувства к Северину совершенно иного свойства. При мыслях о нем у нее в груди точно загорался теплый огонек — загорался и никаким доводам рассудка было его не погасить. Стоило так далеко уехать от Северина, чтобы понять, как он ей близок!
Николай Артамонович отправил весточку братьям Полетт, Аркадию и Михаилу. Аркадий недавно женился и вовсю обустраивал поместье по соседству. Он стал настоящим барином, по самые глаза зарос густой темной бородой, одевался удобно в ущерб моде, в речи его появилась размеренность, а в движениях — степенность. Михаил был попроще, поживее, но с ним Полетт не удалось повидаться, брат выбрал стезю военной службы и благодаря своим личным качествам сделался адъютантом при некоем значительном генерал-майоре, следуя за тем неотступно.
Вскоре графине начало казаться, будто не было никаких тринадцати лет, будто она по-прежнему девочка в родительском доме, погруженная в свои светлые грезы, любящая весь мир и убежденная в любви ответной. Проснувшись рано поутру, графиня, как в детстве, бегала босиком по зеленой мураве, а вечером ложилась на расстеленное на земле покрывало и подолгу смотрела, как в быстро меняющемся небе открываются все новые и новые оконца среди облаков, а меж ними мелькают проворные стрижи да ласточки.
Птицы жили в обрыве неподалеку, изрыв песчаные склоны своими норами. Графиня любила ходить к этому обрыву, любила спускаться вниз, подбирая дорогой то легкое перышко, то пустую яичную скорлупку. С не меньшим удовольствием гуляла Полетт по лесу, быстро отыскав и памятный малинник с мелкими, но сладкими ягодами, и извилистый ручеек с темной водой, берущей начало из торфяных болот.
Вспомнилась ей и тропинка к заброшенной сторожке, за время отсутствия Полетт обветшавшей пуще прежнего. На крыше сторожки нашла себе приют пара черных воронов, в рассохшихся замшелых досках образовались огромные щели, сквозь которые в погожие деньки пробивались солнечные лучи, а в ненастье хлестали струи дождя. Присев на порог сторожки, графиня любила слушать, как шепчет ветер в кронах деревьев, как изредка с сухим треском отламывается ветка, как звенят голосистые птахи, шуршит сныть-трава да жужжат дикие пчелы. И такой покой наполнял ее в эти минуты, что она будто растворялась в окружающем мире, сама становясь и птицей, и травой, и сухой падающей веткой и веткой живой, полной влаги и солнечного света. Все треволнения отдалялись, заботы делались пустыми, а истинным был только замерший миг полнейшей безмятежности.
Раз, пробравшись заветной тропой, Полетт поняла, что ее любимое место занято. Привлеченная громким смехом и голосами, она решилась взглянуть, кто посмел посягнуть на ее тайну. Легкими шагами подошла к слабо притворенной двери и заглянула внутрь. В ажурной тени, образованной сочившимися из щелей лучами, она застигла поглощенную друг дружкой парочку. Мужчина стоял спиной ко входу, и Полетт трудно было его узнать. Угадывался лишь высокий рост, темная масть да саженные плечи, однако, судя по этим признакам, незваным гостем мог оказаться кто угодно, начиная от лесника Петра и заканчивая самим Николаем Артамоновичем. Лицо женщины было обращено к свету. То была простая крестьянка из крепостных, не молодая и не старая, явно не впервые познавшая мужскую страсть. Из-под ее расстегнутой блузы виднелось округлое плечо и одна полная сочная грудь, яркая юбка задалась до талии, открывая крепкие белые бедра и налитые ягодицы, которые ласкала ладонь мужчины. Ласка была ей приятна — лицо крестьянки выдавало охвативший ее экстаз, она низко гортанно смеялась. Все это Полетт успела ухватить единым мигом прежде, чем мужчина обернулся, и графиня признала в нем своего отца.
Николай Артамонович убрал ладонь с пышного зада крестьянки, подтолкнул ее к выходу:
— Иди-ка домой, ладушка.
Полетт посторонилась, давая дорогу. Крестьянка, бросив испуганный взгляд на хозяйскую дочь, быстро выбежала в распахнутую дверь, даже не приведя в порядок одежду.
— Ты только маме не говори, — пробасил отец. — Ее это очень опечалит.
Графиня молчала, пораженная увиденным. Она никогда не задумывалась об этой стороне жизни родителей — до замужества она была юна и наивна, а после ей вовсе незачем было об этом думать. Мать всегда отзывалась об отце с уважением, называла его на «вы» и по имени-отчеству, безропотно принимала его решения. Отец обращался к матери с грубоватой ласковостью и как мог берег от жизненных невзгод.
Пеле пыталась осмыслить случившееся и понять, что же теперь делать ей, какая ей уготована роль. Раскрыть ли глаза матери на измену отца и станет ли эта новость для нее откровением? Что будет, если она расскажет? И что переменится, если промолчит? Имеет ли она право вмешиваться в отношения, которых не выстраивала? Имеет ли право вершить чужие судьбы? Все-аки родители были вместе дольше, чем она живет на свете, уж, верно, это что-нибудь да значило.
Чувствуя ее смятенное состояние, Николай Артамонович заговорил:
— Знаешь, дочка, не бывает идеальных людей. И я не сахар, и матушка твоя не образец. Нас поженили оттого, что мы были соседями. Софье Егоровне было тогда семнадцать, мне двадцать пять. Она была влюблена в своего кузена, манерного красавчика, а я был обычным парнем, не чуравшимся житейских радостей, любил вкусно поесть, пропустить стаканчик-другой винца, сходить на охоту и потискать хорошеньких девушек.
Николай Артамонович замолчал, давая дочери возможность возразить или уйти либо слушать дальше. Полетт молчала, не перебивая. Ей хотелось понять, что делать с собственными мыслями.
— Софья Егоровна так и не смогла меня полюбить, для нее я был недостаточно утончен, но верная родительской воле пошла за меня замуж и отдавалась покорно, точно исполняла стылую обязанность. Тяжело мне было сносить ее холодность, я-то привык к другому обращению, но надеялся, что со временем она переменится и близость станет доставлять удовольствие нам обоим. Однако едва забрюхатев, она вовсе перестала меня к себе подпускать. А потом были тяжелые роды, и Софье Егоровне нужно было оправиться душевно и физически. Я не принуждал, все ж-таки жена не девка дворовая. Сам ходил злой, срывался по пустякам, мы ссорились, она замыкалась в себе. Уж и не знаю, чем бы дело кончилось, да только повстречалась мне однажды одна приветливая вдовушка. Мы с твоей матушкой тогда в очередной раз крепко повздорили, чтобы остыть, я отправился гулять, бродил под дождем, вымок весь, продрог, но домой идти не хотел. Постучал в первую попавшуюся избу. А там — женщина. Настоящая, теплая, кровь с молоком. Я к тому времени волком был готов выть от воздержания. Смотрю на хозяйку, а у самого руки трясутся — так обнять хочется, прикоснуться к ладному стану. Ну, я и не стал сдерживаться, да и она не противилась. Так и наладилось — я матушку твою кроме как ради продолжения рода не тревожил, да и себя больше не изводил. Это я потом понял, что плотские утехи Софье Егоровне в тягость. Ей другое надо было: стихи, поцелуи, роз букеты и безо всяких приземленных материй. А я так любить не умею. Мне бы попроще, поестественней, к природе поближе. Скажешь, я животное? Ну, скажи. У всякого внутри своя червоточинка. Ты ведь не осуждаешь меня, правда?
