Полынь - трава горькая (СИ) - Вересов Иван (читаемые книги читать онлайн бесплатно TXT) 📗
— Рома, это ты?
— Да, мам, — ответил он.
— Всё убрал?
— Да, мам.
— А мусор вынес из летней кухни? Там наверно уже доверху объедков навалили.
Мать вышла из комнаты заспанная, непричёсанная, в мятом халате, засаленном на животе и груди. Налила в кружку воды из чайника, села за стол, стала жадно пить. Роман стоял перед ней, ждал, что она ещё скажет. Всё равно она пошла бы за ним, если бы он не выслушал сейчас. Мать напилась, со стуком поставила кружку на стол, вытерла губы тыльной стороной ладони.
— Теперь ещё арбузы едят, паразиты. Но арбузные корки ты в мусор не кидай, выбери, потом в саду закопаешь, под персики — это для деревьев хорошо, — Роман кивнул, — пить всю ночь ходила, — продолжала мать, — от селёдки, наверно.
— Тебе же вредно, мам, ноги отекут.
— Вредно, не вредно! Жрать надо что-то. А цены опять полезли, на рынке сам был, видел. И каждое лето так — поднимут цены, а потом уже и не опускают. — Мать облокотилась о стол, горестно подпёрла рукой щёку. — Как жить будем?
— Но ведь заедут отдыхающие, — осторожно возразил Роман.
— Заехать — заедут, да, а соседи, по-твоему, ушами хлопать будут? Вот уже с утра у ворот стоят, зазывают. Любой курятник сдать готовы. Понастроили… У нас пять комнат свободно, а у Степана только две осталось, и то потому, что прошлогодних жильцов ждёт, они наверно вперёд заплатили. У него комнаты в драку разбирают, ещё и выпивку ему покупают. И как это он, алкаш чёртов, умеет отдыхающих приманить?
Мать привычно повторяла одни и те же вопросы, сдабривая их изрядной долей завистливого раздражения. Чувство зависти к соседу тоже было привычным, годами взращённым. Раздражение матери вызывал не только дядя Степан, а все, кто жил рядом. В каждом человеке она находила, а вернее, выискивала недостатки, и только о них и говорила, причём на язык была так несдержанна, что никто из соседей с семьёй Романа не дружил, не было даже приятельских отношений, и случись что-то — не у кого было в соседних дворах попросить помощи.
Роман замечал перемены в матери и каждый раз удивлялся: отчего с их переезда на юг она стала такой скупой, завистливой, злоязычной, всё больше ожесточалась и всё меньше следила за собой? За несколько лет она превратилась в старуху, сварливую, неопрятную, а ведь по возрасту была совсем ещё не стара. Самое главное, что совершенно изменились их с Романом отношения. Пусть особенной нежности между сыном и матерью никогда не было, но Роман всегда мог рассказать матери всё что угодно, а теперь они как будто на разных языках говорили.
— У Степана Ивановича условия лучше, — в который раз попытался убедить мать Роман, — туалет нормальный с унитазом, водопровод, вода чистая, а у нас вода из затхлого бака, а туалет — стульчак над ямой. Кто захочет снимать такое, когда у соседей лучше за те же деньги?
— А ты много понимать стал, «затхлый бак»! — возмутилась мать. — Новый бак видел в Приморске в строительных товарах сколько стоит? Бешеных денег стоит! Откуда у нас? Вот построимся в горах, будет там и душ, и сральники евростандарт, а здесь и так хорошо, на яму сходят. И цена у нас ниже. Твой Степан Иванович по девяносто гривень с человека в сутки дерёт, в сезон и по сто десять, а мы по сорок, в сезон по пятьдесят, куда же меньше?
— И всё равно не идут, — упрямо мотнул головой Роман, — в комнатах сыро, мебель старая, кухня грязная.
— А ты бы убирал получше, так и не была бы грязная, — мать начала сердиться, как всегда всё своё недовольство курортным бизнесом она вымещала на Романе. — Горбатишься целый век на вас! А благодарности нет, что твой отец, что ты. Ну, он никчёмный рохля, а ты-то? Молодой ещё. И ведь я всё для тебя, ты же у меня один! Все тебе останется, с собой я не заберу, а здоровья у меня, сам видишь, давно уже нет, всё вы с отцом выели! Неблагодарные вы свиньи.
Роман знал, что спорить с матерью теперь нельзя, спор перерастёт в скандал с криками и слезами, упрёками во всех смертных грехах и проклятиями. Он насупился и сказал только:
— Хорошо, мама, я буду лучше убирать.
Роман знал, что за утренними жалобами и упрёками матери последует требование ехать на станцию отлавливать отдыхающих, и не дожидаясь этого, сам сказал:
— Я поеду на Айвазовскую, может, привезу кого-нибудь.
Мать сразу подобрела, оживилась.
— Поезжай, поезжай. Ты у меня мальчик красивый, на тебя посмотрят да и пойдут, кто сюда едет-то, потаскушки разные. А ты им сразу всего не рассказывай, про воду, про кухню, главное говори, что на берегу у самого моря, обходительнее будь, как будто они тебе нравятся, в глаза смотри подольше — это хорошо помогает, главное в глаза, шлюхи столичные от этого быстро млеют. И что деньги вперёд за неделю отдавать не говори — это всё на месте, а то отпугнёшь. И вот ещё я тебя научу, ты с вещами им помогай. Как они с поезда, а ты сразу вещи в руки и обещай, что до такси проводишь, на Айвазовской станция плохая, поезд стоит три минуты, приезжие и теряются, выскочат на платформу, туда-сюда смыкаются, а ты и подхватывай их, а дорогой до такси и завлекай, или прямо сюда вези обманом. Шофёру заранее пятёрку сунь, или три гривны, пять много…
Мать стояла с Романом у самой двери в его комнату и никак не отпускала, держала сына разговором.
— Хорошо, я всё понял, — Роман не хотел, чтобы она заходила к нему, — я скажу только, сколько в день платить. Сейчас, мам, я переоденусь и поеду.
Он переступил порог и осторожно прикрыл дверь.
— Сам на автобусе поезжай, — мать продолжала давать указания из-за закрытой двери, голос её звучал глуше и совсем чужим. — На такси только обратно, если кого из отдыхающих поймаешь.
Роман не ответил. Он не мог видеть, но знал, что мать ещё некоторое время постоит у двери, наклонив голову, прислушиваясь, что он делает. Потому Роман не двигался. Ждал. Не услышав никаких звуков, мать отошла. Ещё минут пять, шаркая тапками, потолкалась бесцельно на кухне, переставляя в шкафу посуду, и ушла, наконец, к себе. Только тогда Роман облегченно вздохнул, огляделся.
Ещё ночью за уборкой душевых он решил, что поедет сегодня на целый день к морю. Возьмёт с собой мольберт, краски… Но теперь, когда он пообещал матери ехать на Айвазовскую, сбежать к морю не получалось. Роман мог и соврать, что был на станции, встречал поезд, но никого не уговорил, проверить мать бы не смогла, только он никогда не обманывал её. Даже в раннем детстве, провинившись, всегда признавался, говорил правду.
Он с сожалением поставил приготовленный мольберт в угол и взял из шкафа смену чистого белья. Если нельзя купанием смыть после уборки это ощущение постоянной грязи на теле, то хотя бы душ принять. Потом уже переодеваться. Роману казалось, что запах туалетов, которые он мыл изо дня в день, въелся в его кожу, в руки и даже в дыхание, что окружающие чувствуют это и сторонятся, испытывая брезгливое отвращение. Особенно женщины. Поэтому Роман первый избегал общения с людьми, с соседями, со сверстниками, с девушками, он не появлялся вечерами на набережной, когда там играла музыка, гуляли отдыхающие.
У моря он ходил только ранним утром, или если удавалось, уезжал в такие места, где не было людей. А дома, во время дневной фиесты, или вечером, он забивался в свою комнату, включал компьютер и общался там. В Сети у него было много друзей, там он мог не опасаться их отвращения и чувствовал себя свободнее. Он рассказывал им о том месте, где живёт, о море, о горах. В Сети он тоже никому не врал, если спрашивали конкретно или набивались приехать в гости, отмалчивался. Но слишком много времени на это общение у него не было, почти всё оно уходило на уборку.
Часа в три ночи, когда его никто уже не мог увидеть из жильцов, Роман брался за вёдра и швабры, выносил мусор. Днём мать часто посылала его с поручениями вроде вот такого — пригнать отдыхающих, или в Приморск на рынок за покупками, там продукты были дешевле, чем на местном рынке. Относительной свободой Роман пользовался, только когда мать отправляла его присмотреть за работами в недостроенном доме в горах. Там Роман был предоставлен самому себе, мог вздохнуть свободнее, не испытывал постоянного досмотра за каждым шагом, унижений при встрече с соседями.
