Нищета. Часть вторая - Гетрэ Жан (список книг TXT) 📗
Бродар, по словам прокурора, изобрел какой-то особый способ убивать, и во всех убийствах, совершенных этим манером, конечно, виновен именно он. В Тулоне он был вдохновителем, на свободе же стал исполнителем мокрых дел. Бродар проявил феноменальное двуличие, добившись помилования за услуги, оказанные начальству; он проявляет двуличие и сейчас, утверждая, будто бы сам хотел отдаться в руки правосудия. Но может ли он доказать это? Сослаться на каких-либо свидетелей? Нет! Обагренный кровью своих жертв, он играет на высоких чувствах. Его арестовали в тот момент, когда он собирался бежать. «Я приехал!» — заявил он. Бесстыдная ложь! При нем не нашли железнодорожного билета.
Он лишь делал вид, будто работает, будто оказывает полиции содействие. Он и сына своего совратил на стезю порока. В первый же вечер по приезде Бродара-отца в Париж мы видим его у некоей вдовы Грегуар, потакавшей кутежам его сына с проституткой Кларой Буссони. День приезда Бродара совпал с вторичным покушением на жизнь его бывшего хозяина. На сей раз попытка удалась… Думают, что убийца — Санблер. Но Бродар, несомненно, его соучастник.
Чтобы всех одурачить, он ведет скромный образ жизни, нанимается чернорабочим в префектуру… Через некоторое время он устраивает побег сына из тюрьмы с помощью шайки бандитов, с которой как отец, так и сын поддерживали связь.
По всеобщему мнению, Бродар способен лишь на одно хорошее чувство — любовь к своим детям. Но именно эта любовь толкала его на преступления, имевшие целью спасти их от нужды. Он где-то содержит их на деньги, украденные у графини Болье. Вот почему он отказался ответить, откуда приехал.
Скольких людей лишил он жизни, пустив в ход свой ужасный удар дубинкой? Скольким жертвам расколол череп? Когда он пытался убивать другим способом, ему это не удавалось, о чем свидетельствует покушение на жизнь графини Олимпии Болье и ее подруги, баронессы Амели.
Возможно, что дружба Бродара с Лезорном завязалась на каторге потому, что они еще раньше были соучастниками. Лезорн, помилованный за те же услуги начальству, по приезде в Париж перестал слушать советы полиции и все время был на плохом счету у нее. Прошлое Лезорна, о котором, к сожалению, ничего не удалось узнать, так как он умер, слилось воедино с прошлым Бродара. Между ними существовало нечто большее, чем простое сходство: на каторге они, очевидно, возобновили связь, прерванную ссылкой Бродара, и она принесла плоды…
Затем прокурор произнес длиннейшую, весьма патетическую тираду о том, как пагубны личности вроде Бродара и Лезорна. Жизнь одного из них трагически прервалась на шоссе; другой сел на скамью подсудимых…
Несколько утомившись от чтения, старый рудокоп поднял голову и увидел, что слушатели плачут.
— Почему вы так взволнованы? А что же было бы с вами, знай вы этого человека? Между прочим, я встречал ссыльных, очень хорошо отзывавшихся об этом Бродаре. Видать, тут дело нечисто!
Все рыдали.
— Я не стану читать дальше, — воскликнул старик, — раз это так вас волнует.
— Нет, нет, — возразил Огюст, — читайте! Нам надо знать все. Потом мы объясним вам почему.
В конце обвинительной речи были нагромождены всякие ужасы. Прокурор приписал Бродару больше убийств, чем десять человек могли бы совершить за несколько лет. «Грубая выдумка насчет его возвращения, — заявил прокурор, — никого не обманет. Что касается свидетелей, то дело о приюте Нотр-Дам де ла Бонгард уже разоблачило большинство из них».
— Ого! — остановился старик. — Стало быть, вы кое-что знаете об этом?
Побледнев, Огюст поднялся.
— Да, мы знаем все. Раз обстоятельства сложились так, то данное нами слово молчать нас больше не связывает. Слушайте же: Бродар — это наш отец, это Ивон Карадек… Теперь поняли?
И они рассказали пораженному старику все. Яркие лучи солнца заглядывали в окошко; пчелы, осыпанные золотистой пыльцой, жужжали в садике, возделанном руками Бродара. Птицы заливались во все горло. В земле, согретой весенним теплом, зарождалась новая жизнь.
— Что же ты хочешь делать, мой мальчик? — спросил старый рудокоп.
— Мы отправимся в Париж; я расскажу обо всем, что отец скрывает. Быть может, нам поверят.
Старик покачал головой.
— Нет, вам не поверят, но это — ваш долг. Поезжайте.
На другой же день старшие Карадеки уехали в Париж, будто бы к заболевшему отцу. Луизетту и Софи они оставили у родственницы Жана.
— Им будет со мною хорошо! — сказала добрая старушка, очень тосковавшая после смерти тетушки Грегуар.
LXXV. Честь народа
Когда Анжела, Клара и Огюст приехали в Париж, в суде начался допрос свидетелей, вызванных по просьбе Бродара; они должны были подтвердить, что его амнистировали под именем Лезорна.
Трусбан и Лаперсон удостоверили это. Но разве можно ждать правдивых показаний от людей, недавно осужденных за лжесвидетельство? Вероятно, они заранее затвердили все, что нужно было говорить на суде. Но это могло дорого им обойтись. От суда зависело — позволить им продолжать разыгрывать комедию или нет.
Показания Жана, служащего гостиницы, ничем не отличавшиеся от других, имели не больше ценности, так как он, очевидно, принадлежал к той же шайке.
Господина N., который вел когда-то следствие по делу Руссерана, хватил апоплексический удар. Начальство сделало ему выговор за пропажу документов. Хотя сора из избы выносить не стали, все же эта неприятность доконала чиновника. Все жалели, что он не присутствует на новом процессе Бродара. Вечно судят этих Бродаров… Ну и семейка!
Никто не мог или не хотел сказать, куда девалась торговка птичьим кормом, давшая Бродару пристанище. Аптекарь, оказавший ему помощь при обмороке, продал свой дом. Обмани-Глаз был мертв. Лишь одно могло навести судей на правильный след: письмо, найденное Керваном в комнате тетушки Грегуар и подписанное Ивоном Карадеком. Но Керван, понимавший, что Бродар не хочет говорить, где его семья, покамест умолчал о своей находке.
Огюсту стоило огромных усилий пробраться в переполненный зал. Его так толкали, что порвали на нем одежду; шляпу растоптали полицейские; несколько раз его ударили кулаком по лицу. Анжела и Клара ждали у входа; им было не под силу вступать, подобно Огюсту, в единоборство с блюстителями порядка.
Когда Огюст, весь в синяках, в порванном и грязном платье (его несколько раз сбили с ног) очутился в зале, председатель суда допрашивал Бродара:
— Вы утверждаете, что жили под чужим именем. Под каким же? При каких обстоятельствах вы его приняли? Как это вышло, что вы все это время не вызывали ни у кого подозрений?
Бродар встал.
— Я добровольно отдался в руки правосудия, но своих детей я в жертву не принесу. Из-за них я и согласился выйти на волю вместо Лезорна. Но честь народа потребовала, чтобы я пришел сюда. Да, я — Бродар, но преступлений никогда не совершал. Меня не было в Париже. Как только я приехал, меня арестовали. Делайте со мной, что хотите, но я невиновен.
Он больше не мог говорить. Оратором он не был, и хотя в водовороте событий его ум созрел, но выразить все, что происходило в глубине души, Бродар не умел: ему не хватало слов. Он сел на место, и на его глазах показались крупные слезы.
Наступило молчание. Вдруг Бродар снова поднялся.
— Если тут есть бывшие ссыльные, я обращаюсь к ним!
Ему ответило несколько голосов, но председатель суда велел восстановить порядок.
— Он говорит правду! — крикнул какой-то старик. — Я встречал его, когда он торговал вразнос под именем Лезорна.
Это был старик из Сент-Уэна. Служители вывели его.
Тут послышался другой голос. Керван Дарек заявил со свидетельской скамьи:
— Я скажу все! В подкладке моей рабочей куртки зашито письмо, найденное мною в комнате вдовы Грегуар. Из этого письма вы узнаете, чье имя носил Бродар и где он жил.
Заседание прервали и приказали доставить куртку Кервана из тюрьмы Мазас.
— Бродар заплакал: теперь его семья погибнет… Но он понимал, что Керван не мог смолчать.
