Регина(СИ) - Домогалова Елена (читаем книги .txt) 📗
Босая, с рассыпавшимися по спине волосами она выбежала в коридор, осторожно отворила тяжёлую дубовую дверь напротив своей спальни и бесшумно проскользнула в просторную комнату — спальню Луи. Ночь была светлая, в камине ещё догорал огонь, и Регина остановилась на минуту, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам. До приезда Луи комната был закрыта и она в ней ни разу не была — это было своего рода протестом, выражением обиды на брата. Кто мог знать, что эта комната станет для неё храмом святее Реймсского собора? В неверном, дрожащем свете углей она рассмотрела два больших окна напротив двери, тяжёлые, небрежно отдернутые портьеры тёмно-красного бархата, гобелены со сценами охоты на стенах, развешанные тут же шпаги, кинжалы, мечи; на бюро из красного дерева — раскрытые книги, листы бумаги, перья, чернила, тут же недопитый бокал вина и остывшая еда на золотом блюде. Одежда в беспорядке свалена на кресло. На каминной полке — вино, книги, флакон духов, на туалетном столике — вынутая из ножен тяжёлая шпага. У восточной стены стояла широкая кровать резного дерева с золотыми инкрустациями и балдахином из мерцающей густо-винным оттенком парчи. На ней, среди сбившихся простыней и разбросанных подушек, разметался во сне Луи.
Регина шагнула к кровати, споткнулась о валявшиеся сапоги брата, ушибла ногу и шёпотом выругалась. Тихо-тихо, чтобы не потревожить его сон, она подошла к его постели и села на краешек, залюбовавшись этим спящим полубогом.
Ты спишь, а я оберегаю Твой сон, безмятежность Твоей красоты, робкий румянец Твоего бледного лица. Лунный свет омывает серебряной водой Твой ясный лоб, и тонкие веки, и подбородок с трогательной, так любимой мною ямочкой, и плечи. Стрельчатые тени Твоих густых ресниц, изгибу которых так завидовала Марго Наваррская, дрожат на матовой, почти прозрачной коже. Мой ветреный бог, даже Песнь Песней Соломона не в силах передать и сотой доли этой невероятной красоты. И нет на земле таких слов, которыми я могла бы сказать о том, как я Тебя люблю.
Моё дыхание несмело касается Твоих губ, тёмной родинки в углу рта. Тёплый шёлк Твоих каштановых кудрей струится сквозь мои пальцы, заставляя их замирать от нежности. Ты тихо спишь, утомлённый шумом и суетой дня, и разве кто-то узнает сейчас в Тебе неисправимого дуэлянта, грозу королевских миньонов и неверного луврского любовника? Сейчас Ты само воплощение спящей мечты, и только гордый рисунок упрямого рта, изгиб бровей и суровая морщинка на переносице напоминают о том, каким опасным и надменным Ты можешь быть. Но каким бы Ты ни был и каким бы Ты не стремился быть — я люблю Тебя любого.
Твоё тело лесного хищника — моя вечная казнь, смертный приговор моей душе; оно несёт на себе следы тех, кто хотел истребить тебя, заставить покориться боли и железу и вспомнить о своей смертной сути. Ты победил их, завоевав право называться первой шпагой Франции. Сколько шрамов оставили на этом божественном теле те, кто Тебя ненавидел, и сколько поцелуев дарили ему те, кто Тебя любил. Блондинки и брюнетки, принцессы и белошвейки, полячки и испанки — кто считал их, осчастливленных до конца дней своих Твоей мимолетной любовью? Скольких женщин ласкали Твои холёные руки с узкими запястьями и гибкими пальцами нашей матери и скольким мужчинам принесли они смерть? И только мне не принесут они ни смерти, ни наслаждения. И всё, что дозволено мне отныне и навсегда — бессонными лунными ночами оберегать Твой сон, прислушиваться к Твоему дыханию и робко касаться пальцами Твоей кожи, вбирая в себя малую толику Твоего тепла, Твоего запаха…
Три ночи полнолуния подряд Регина просидела рядом со спящим братом, исчезая в своей спальне с первым лучом рассвета, терзаемая мучительной борьбой,
рвавшей пополам её сердце, и никак не могла сделать выбор.
Днём ей проще было воспринимать Луи как брата, говорить с ним, как тогда в галерее, и радоваться, видя, что мысли и вкусы их во многом сходятся, чувствовать трогательную заботу Бюсси, ловить на себе его восхищённые нежные взгляды и расцветать от его комплиментов. День спасал её от глухой ночной тоски. Она до изнеможения бродила по улицам Парижа, открывая для себя новые ежедневные чудеса: узенькие улицы Латинского квартала и шумные компании студентов, Тюильри и набережные, торговые лавки и трактиры, из которых долетали умопомрачительные ароматы.
Спасала легковесная болтовня фрейлин Маргариты, окружавших Регину, как только она появлялась в Лувре или встречала их на набережной или у ювелира. Сама Маргарита после приезда Бюсси стала гораздо меньше уделять внимания своей протеже, впрочем, это вполне устраивало Регину, начинавшую тихо ненавидеть свою соперницу. Если всё же они сходились и начиналась беседа, о чём бы ни шла речь, как обе сразу вступали в спор. Поэзия — Маргарита, давно уже попавшая под влияние Бюсси, воспевала мечтателя и романтика Ронсара, Регина же была увлечена язвительными сонетами дю Вентре и циничными строками Вийона, если заходил разговор о философии, Марго сыпала цитатами жизнерадостного Мирандолы, Регина же предпочитала безбожника Монтеня. Им нравились разные цветы и запахи, разные картины и музыка. Своенравная Регина отказывалась признавать в королеве Наваррской законодательницу вкусов и владычицу умов. Это были две разные стихии. Маргарита с её мудрыми речами и невинной улыбкой имела дурную славу едва ли не самой распутной и порочной женщины Франции, Регина же, не смотря на свою внешность (воплощённая сладость греха, как в одном из сонетов написал о ней Ронсар), приобрела в Лувре репутацию недотроги и гордячки. Хитрая и изворотливая, как все потомки Медичи, Марго не могла понять прямоту и отчаянную дерзость женщины из рода вечных мятежников. Регина же откровенно высмеивала "Гептамерон" Маргариты, называя его неумелым подражанием Боккаччо. Со временем отношения двух молодых женщин вылились в "дуэль на булавках", этакую войну Елизаветы Английской и Марии Шотландской в миниатюре; но истинная причина их взаимного неприятия — сердце Луи де Бюсси, — была известна только им двоим, ибо Маргарита, будучи женщиной умной, легко распознала в юной графине опасную соперницу, более того — соперницу, любившую Бюсси гораздо сильнее, чем она, и явно не сестринской любовью. Она чувствовала, что Луи начинает отдаляться от неё. Конечно, при желании это можно было объяснить тем, что он навёрстывает упущенные годы, пытаясь получше узнать свою сестру и дать ей всю свою заботу и внимание, которых она была лишена долгие годы. Всё так. Но Маргарита была не настолько слепа, чтобы не видеть, как Луи смотрел на свою сестру, как менялся его голос, когда он говорил о ней. И когда стареющий Ронсар, впервые увидев юную красавицу, посвятил ей сонет, в Луи заговорила не гордость брата, которому льстит всеобщее восхищение сестрой, но ревность безнадёжно влюблённого. И как бы ни старались оба скрывать свои чувства, их взаимное притяжение не могло долго оставаться тайной для проницательной дочери Екатерины Медичи.
Из всех, с кем ей приходилось общаться, ближе всех стал для Регины Филипп де Лорж. Он не утомлял её своими признаниями и клятвами в вечной любви, не декламировал свои очередные вирши, на которые его вдохновила её красота, не рассказывал свежие придворные сплетни, не хвастался своими ратными подвигами и богатым наследством. Но в каждом его жесте, в каждом слове так легко читалась нежная и трепетная забота о ней, что не оставалось никаких сомнений в том, что это — Любовь. Та самая, истинная, ничего не требующая взамен и способная всё простить, та, о которой говорят, что "такой не бывает". Любовь, почти сразу ставшая для всех настолько естественной и не вызывающей ни вопросов, ни удивления, так, словно Филипп был рождён с ней. И только сама Регина, измученная своей сокрушительной страстью к Луи, совершенно не привыкшая к тихой нежности и поклонению, пребывала в растерянности, не зная, что ей делать ни со своей бедой, ни с любовью Филиппа и только смущённо улыбалась и прятала глаза, когда кто-либо заводил разговор об их отношениях с де Лоржем. Все были уверены в том, что рано или поздно граф де Бюсси отдаст свою сестру в жёны лучшему другу. Все, кроме самих Луи и Филиппа.