Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" (книги .txt) 📗
— Я поняла вас.
***
С постели виконтесса Воле поднялась только через два дня и сделала это наперекор Жюли, которая требовала, чтобы Ида лежала как можно дольше, помня наставления врача. Сам врач, впрочем, появлялся в доме каждый день, непременно осматривал мать и ребенка, и выражал крайнее удовлетворение состоянием обоих. Ида шла на поправку чрезвычайно быстро, ребенок был абсолютно здоров, и потому строгий постельный режим был отменен, хотя и нехотя. Самой Иде, впрочем, казалось, что она провела в своей полутемной спальне, где почти всегда были задернуты шторы, чтобы не пропускать раздражающий глаз солнечный свет, целую вечность.
В те два дня, которые виконтесса Воле была вынуждена провести в постели по настоянию Жюли и в полном одиночестве, так как сестра никого к ней не допускала, помня слова доктора о душевном спокойствии и о том, как оно важно сейчас для Иды, она едва не сошла с ума от бездействия и неопределенности. Единственным ее собеседником была, собственно, Жюли, которая периодически наведывалась и непременно с племянником на руках. Своему слову и семейным традициям Ида осталась верна до конца, дав сыну имя Рауль Франсуа де Воле-Берг, хотя не могла однозначно сказать любит ли она этого ребенка или нет. Разумеется, он был совершенно не виноват, в том, что по несчастью оказался незаконнорожденным, что при своем появлении на свет причинил своей матери немало страданий и что не был для неё столь желанным, как должен был бы быть. И Ида, понимавшая это разумом, не могла заставить свое сердце любить своего сына так, как должна была бы любить мать. Да, она никогда бы не оставила его в одиночестве, без совета, помощи и денег, которые столь сильно влияли на положение человека в обществе, но любить этого ребенка всем сердцем у неё пока что не получалось. А глядя на Жюли, которая души не чаяла в собственной дочери и, кажется, в племяннике, виконтесса Воле и вовсе испытывала почти что стыд. К детям она всегда относилась более как к людям, чем как к смыслу жизни каждой женщины и это её всегдашнее отношение, возможно, мешало ей любить сына, который и человеком, в понимании виконтессы Воле, еще толком не был. Маркиза де Лондор, впрочем, романтично полагала, что причина некоторой холодности её сестры была в серо-стальных глазах младенца, которые он совершенно точно унаследовал от отца.
Но цвет глаз или волос, как и черты лица, менее всего волновали Иду. Она свято верила в то, что, не смотря на характер герцога Дюрана, которым любящая пошутить природа могла наградить и его сына, сможет воспитать в своем ребенке те качества, которые надлежало иметь аристократу крови. Рауль Франсуа, хоть и был незаконнорожденным, но все же сыном герцога и будущим виконтом, возможно, последним, кто будет носить имя де Воле-Берг. Кроме того Ида ни на минуту не забывала о том, что на её попечении находится также Эдма Ферье, о которой она пообещала заботиться, как о родной дочери. Разумеется, когда она давала это обещание, то даже не предполагала, что окажется в ситуации, подобной той, в которой была сейчас, да и вообще в тот момент ничто, кроме жизни Эдмона не имело для неё значения, но отказаться теперь от своих обязательств виконтесса Воле уже не могла.
С Жюли ни о чем подобном Ида не говорила, стараясь, хотя бы внешне, сохранять отрешенное спокойствие: маркиза Лондор настолько переживала за здоровье сестры, что любой подобный разговор был бы сразу же пресечён, а Ида вновь отправлена в свою спальню. Как будто полное одиночество, а именно так Жюли понимала предписанное спокойствие, способствовало тому, что Ида была полностью предоставлена своим мыслям, которые ничуть не были радостными, и в которых не было ни капли спокойствия. Уже не раз Ида убеждалась в том, что её сестра имеет крайне поверхностное представление о том, как ведутся дела и откуда берутся те средства, на которые они пытаются жить. По странной иронии Жюли, всегда слывшая меркантильной и расчетливой, оказалась как будто создана для воспитания детей. Иду, которая не находила в себе материнских чувств должной силы, это одновременно и забавляло, и заставляло задуматься. Она готова была отдать жизнь за то, чтобы её сын не нуждался ни в чем, но самого главного, своей любви, она не могла ему дать ни сейчас, ни, скорее всего, в будущем. Странным образом она, выросшая любимицей родителей, оказалась не способна стать любящей матерью. Причину этого виконтесса Воле не знала и не собиралась искать: то ли дело было в том, что все ее мысли о доме и родственниках всегда неизменно сводились к деньгам, то ли в том, что внезапное, перевернувшее весь ее мир, чувство к герцогу Дюрану не позволяло ей любить кого-то ещё, пусть даже и его сына.
Как бы то ни было, Ида готовилась к очередной схватке за лучшую жизнь для себя и своих родных, молча, без капли ревности, наблюдая за тем, как Жюли с умилением качает на руках Рауля. Если ей это доставляет удовольствие, что ж, пусть. Каждый должен был заниматься тем, что у него получалось лучше всего.
***
Прошло чуть больше недели с того момента, как под остывающим южным солнцем Марселя, среди давно отцветших лавандовых полей и неумолкающего пронзительного крика чаек, появился на свет Рауль Франсуа де Воле-Берг. Ида так почти и не касалась к сыну, предпочитая наблюдать за ним издалека, словно бы присматриваясь. Большую часть времени она проводила в гостиной, стоя у окна и глядя на море, скрестив на груди руки, и Жюли недоумевала, как можно столь холодно относиться к собственному ребенку, недавно появившемуся на свет. Особенно странно ей было видеть эту холодность от Иды, которая была любимицей родителей и никогда не испытывала недостатка в любви и внимании с их стороны. Виконтесса Воле была же занята обдумыванием их положения и возможностей дальнейшего существования. Созерцание морской глади мало способствовало принятию окончательного решения, но задумчивый и несколько мрачный вид Иды ограждал её от ненужного внимания и утомительных разговоров, с которыми её донимала Жюли, которую чрезвычайно беспокоило поведение сестры.
Все эти дни, которые Ида провела в размышлениях у окна гостиной, маркиза Лоднор провела в беспокойстве и душевных метаниях, всеми силами стараясь разбудить в виконтессе Воле материнские чувства, наличия которых она не наблюдала в том виде, в котором их принято было проявлять. Жюли, в настроениях которой последние полгода преобладали романтические, всерьез полагала, что её сестра до сих пор переживает из-за разрыва с герцогом Дюраном и его исчезновения, но как утешить её, не знала. К Эдмону она все еще питала стойкую неприязнь и беспрестанно подпитывала её тем, что напоминала самой себе о том, что он бросил её сестру, безвозвратно разрушив не только её репутацию, но и жизнь.
В целом, этот день должен был быть похож на все предыдущие дни. Ида должна была бы провести его в раздумьях и созерцанием моря из окна гостиной, Жюли и Люси, теперь целиком и полностью занятые заботой о Диане-Антуанетте и прибавившемуся к ней Раулю Франсуа, проводили почти все время в детской за шитьем и прочими необычайно важными делами, которые сопутствовали воспитанию детей, Жак неторопливо и размеренно смахивал пыль с подсвечников и мебели в полутемной прихожей. Именно за этим скучным и рутинным занятием его застал негромкий, но настойчивый стук дверного кольца. По сути, в том, что кто-то решил постучать в дверь дома сестер Воле не было ничего удивительного: их регулярно посещали врач, кормилица и приходящая кухарка, которую Жак нашел в помощь Люси. Кроме этих трех людей, те из соседей, которые еще поддерживали отношения с сестрами Воле, иногда наносили короткие визиты. Но в этом стуке было что-то не так, поэтому Жак, не без подозрительной осторожности, взялся за дверную ручку, открывая её медленно и осторожно, но решительно.
Жака было не так просто удивить, пожалуй, многие бы сказали, что невозможно, но сейчас даже на его лице отразилось крайнее удивление. Молча, не говоря ни слова, он отступил в сторону, слегка склоняя голову, и пропуская Эдмона в прихожую, не смотря на то, что имел строжайшее наставление маркизы Лондор не подпускать этого человека даже близко к дому. Отчего-то ему казалось, что для блага госпожи сейчас стоит ослушаться её сестру. Такие люди, как герцог Дюран не возвращались и сам факт того, что он сейчас стоял здесь на пороге марсельского дома виконтессы Воле, говорил о многом, пусть даже возвращение заняло у него много времени.
