Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт (читать хорошую книгу txt) 📗
— Пойдите прочь, вы, вы все, — вдруг раздался из так и не прикрытой двери знакомый голос, и Уилл не сразу сообразил, что он принадлежит малышу Гофу. — Да, прочь я сказал, вечеринка окончена, так велел передать мастер Марло! Убирайтесь, живо!
Сам не зная зачем, Уилл толкнул дверь — и не узнал знакомую до мелочей комнату.
Все было вверх дном, какие-то люди сновали там и здесь, пол усеивал мусор, среди него валялись кубки и обрывки бумаги, в воздухе висели клубы еще не рассеявшегося до конца сладковатого дыма, и знакомо пахло еще чем-то, но чем — Уилл никак не мог понять.
— Мастер Уилл? — растерянно хлопая глазами прямо перед ним вырос Роберт Гоф, одетый в одну тонкую сорочку с дурацким хвойным венком на голове. — Мастера Кита…
В его голосе дрожали слезы, и Уилл кивнул:
— Да, я видел. Был обыск? — он снова обвел комнату. Тени, или люди, или кто это был, боком выскальзывали в открытые двери.
— Что? — моргнул Гоф. — О, нет-нет-нет. Совсем нет.
Он неожиданно уперся ладонями в грудь Уилла.
— Идите, идите, мастер Уилл! — голос звучал почти повелительно, — идите, пока они не вернулись!
Уилл кивнул. Да, мальчишка прав: ему нужно было спешить, ворота за каретой, наверное, вот-вот закроются, и он тогда никак не сможет помочь Киту. И только сделав пару шагов за порог, Уилл понял, чем пахло в комнате. Розовым маслом и семенем.
***
Оказалось, что ночью ударил мороз — эти прощальные хлопки по щекам под неожиданно яркими, с кулак размером, звездами, все еще напоминали о том, что круг земной отодвинулся от вечной зимы и смерти не так далеко, и расслабляться, греясь на обманчиво теплом солнце, рано. Напившись холодного, хоть и не слишком чистого воздуха, Кит мигом протрезвел — туман, бесконечно вьющийся и клубящийся у него в черепе, вдруг втянулся в черную, мрачную неизвестность, и пропал, уступив место неудовлетворенному раздражению, то и дело вспыхивающему искрами ярости.
Все тело ломило. Он так и не смог спустить как следует — быть может, тогда ему было бы если не желанней, то легче кое-как одевшись, покинуть свое населенное уродливыми, дивной красоты чудовищами логово. Он покинул сладкую, полусонную духоту вместе с теми, кто пришел за ним, и кто ждал его, и направился вникуда. Все они переступали через спутывающиеся в единый, морю подобный клубок людские тела нелюдей, ставя ноги осторожно, чтобы не терять времени на нелепые случайности.
Он спросил, позволят ли ему хотя бы одеться, или так и повезут к милорду Топклиффу в чем мать родила, и добавил, гадко, отвратительно ухмыляясь, потягиваясь без стыда: «Может, я и староват для его прихотей, но знаю о них получше вашего».
Ответом его так и не удостоили.
Карета бодро и гулко катила по петляющим улочкам и широким улицам ночного Лондона прямиком к Бишопсгейт. За пару часов темноты разведенное первым дыханием весны грязевое месиво успело схватиться твердой коркой, будто подживающая рана — и откровенное, непристойное хлюпанье обитых железом колес о призывно раскрытые щели луж сменилось твердым грохотанием.
— В этом году рановато, — вдруг подал голос Поули, кажущийся еще более щуплым, чем обычно. Он сидел напротив Кита, залитый золотым светом шатающегося фонаря — густые тени, подбираясь к его подвижному лицу мошенника, картежного шулера и пройдохи, то и дело отступали, чтобы тут же подобраться вновь. — Помнится, милорд поздравляет вас с Воскресением Христовым на день позже, мастер Марло.
Он произнес имя Кита, выпятив тонкие губы, словно ругал собеседника худшими из изобретенных человечеством грязных словечек. Не сводя с него ответного взгляда, Кит откинулся на услужливо подложенную под спину подушку, и забросил ногу на ногу, махнув мыском чуть ли не перед носом своего провожатого.
— А у тебя хорошая память, — признал он, слегка щурясь, и клоня голову к плечу. — Я мог бы предположить, что все эти бесценные детали тебе подсказывают твои друзья-дуболомы, если бы не было очевидно, что в их черепах слишком мало места для мозгов.
Некоторое время Поули молчал, пощипывая редковатые усы. Что-то в его поведении, в его ужимках и манере разговора начинало напоминать его нынешнего кукловода — или так только казалось? Кит так и не уверился в том, было ли это неосознанное копирование особенно страшных манер сильного со стороны слабейшего, или же — паясничание того, кто знал еще больше, чем старался прихвастнуть между строк.
— А не волнуешься, что твой разлюбезный милорд, с его-то любовью к порядку и целомудрию, будет возмущен до глубины своей богобоязненной души тем видом, в котором вы меня доставите? — продолжил Кит, ощущая еще большее раздражение, чем прежде. — Вы бы позволили мне поддеть под одежду бельишко, или хотя бы смыть с себя слюну с кончой — уверен, ему было бы приятнее меня трогать в таком случае…
— Марло, ты мерзок, — поморщился Поули, все так же — наполовину играя. — Ты мог бы хотя бы сейчас помалкивать, и не тыкать мне между глаз своими предпочтениями. О них и так наслышаны все, от мала до велика.
— И каждый — упоительно презирает меня? Молится, чтобы его сыновья не стали — как я, или чтобы я никогда не встретил этих сыновей на своем пути?
В это время он мог бы трахать кого-то у себя дома. Если бы захотел — трахнул бы маленького белокурого Роберта Гофа, а он рассказал бы об этом своему дружку Уиллу Шекспиру, заливаясь слезами раскаяния — теми самыми, которых было не видать от этого любимчика публики, дам и публичных дам. О да, Кит Марло мог бы напиваться еще сильнее, смутно вспоминая, что не ел уже сутки, трахаться, как умалишенный, со всяким, кто попал к нему домой, со всяким, кого он поманил идти за собой, как манил некогда своего Орфея.
И думать, думать, думать про Уилла, и о том, что он сделал.
Он сел бы за стол, чтобы взять перо и лист бумаги. О нет, никаких стихов! Стихам не место в зияющей в груди пустоте, полынно-горькой и упорно не желающей оказываться дурным сном. Он накидал бы дрожащей от неизбывной злобы рукой — я буду…
И исписал бы всю чистую бумагу, всю чистую бумагу, нашедшуюся в доме, одним-единственным именем.
Ворота им открыли по первому оклику.
Чуть запрокинувшись, Кит усмехнулся, и прикрыл глаза, делая вид, что его сморила дремота. Надеяться на такую смешную преграду, как лондонские стены, было бы по-детски наивно.
***
На миг все: и беспорядок, и странные полуодетые люди, и Кит, в дублете на голое тело, и запах розового масла, и даже малыш Гоф в венке и сорочке, — слилось в единую картину, и Уилла прошило пониманием. То, что происходило в доме на Хог-Лейн, было сродни тому, что он видел уже однажды, в чем участвовал сам, пусть и не совсем по своей воле, в доме юного, влюбленного в Кита, как кошка, графа Саутгемптона.
Кит явно не скучал и не думал скучать, напротив, он делал именно то, в чем упрекал Уилла, и нисколько не считал это зазорным. Для него — не зазорным.
Но раздумывать над столь очевидной, столь жгучей несправедливостью было недосуг: черная карета на мягких рессорах, известный всему Лондону экипаж Топклиффа, уже наверняка была в городе, продвигаясь в Вестминстеру, и увозила Кита, каким бы несправедливым он ни был, на верную и жестокую смерть.
Юный Гоф просил его поторопиться — теперь-то Уилл понимал, что Гоф всего лишь хотел, чтобы он не присматривался к тому, что происходило в доме, — но нельзя было не признать, что мальчишка, сам того не понимая, оказался прав. Времени что-либо предпринять оставалось все меньше, и каждая минута падала, как вода в песок, пропадая безвозвратно.
А он, Уилл, врос в землю у дверей того места, которое совсем недавно считал своим домом и своим убежищем, — и все не мог сдвинуться с места.
— Мастер Уилл! Вот, возьмите, — Гоф, успевший натянуть штаны и сапоги и снять, наконец, со своих золотистых кудрей дурацкий хвойный венок, снова вырос перед ним и что-то настойчиво протягивал Уиллу. — Может, мастера Кита выкупить, или…
Ему не удалось подавить длинный судорожный всхлип, и Уилл понял, что Гоф плачет.
