Королева - Майлз Розалин (читать книги без сокращений .txt) 📗
Одно я знаю — величайшая любовь в жизни приходит не первой. Есть разные роды любви — девическая влюбленность, телесная страсть, телесный голод, потом зверский голод любви, — и все их надо испытать, испробовать, вкусить, покуда придет величайшая.
Кэт рассказывала, как терзался голодом мой отец — когда угасла его любовь к первой королеве, когда он спал один в Расписном покое Уайтхолла и не входил на королевину половину; когда стала сказываться роковая разница в годах. Королева уже и без зеркала видела, какой глубокий след оставили сорок зим на ее желтоватой коже испанки. Жестокая природа состарила ее до срока; она похоронила всех своих детей, кроме моей сестрицы Марии. Ей пришлось пережить все семь проклятий женского рода: младенцы умирали и разлагались в ее утробе и появлялись до срока бесформенными выкидышами. Хуже всего было рожать мальчиков, которые проживали по несколько дней, успевая заронить надежды — всякий раз ложные. Немудрено, что спина ее согнулась от бесконечных беременностей, от горя, сгорбилась от покорности судьбе.
А Генрихов голод требовал удовлетворения.
Неприкаянный, словно планета на небосводе, король переезжал с места на место, из дворца во дворец по пыльным дорогам и узким аллеям между Вестминстером, Ричмондом и другим его излюбленным приютом — Савойским дворцом.
За ним следовали послы и посланники, тайные советники и придворные, добрые друзья Сеффолк, Кари, Норрис и другие. Сейчас они были королю гораздо ближе королевы и уж конечно он любил их не в пример больше.
Смеясь, дурачась, возясь, как мальчишки, они отвлекали Генриха от горестных мыслей, Екатерина же всем своим скорбным и жалким видом напоминала о его беде.
— По коням! — кричал он на заре; сражался на ристалище, гонял зайцев и борзых как одержимый. По ночам плясал, словно у него пляска святого Витта, без устали прыгал и подскакивал выше всех придворных весельчаков.
— Еще! — приказывал он. — Еще! Больше!
Больше!
Или метал кости, словно в него вселился сам дьявол, проигрывал золото, как медяки. И обжирался. Смотрители королевских кухонь тщетно пытались наполнить эту прорву — говядина, барашки, перепела, каплуны и аисты, павлины, пеликаны и поросячьие ножки царственной процессией устремлялись в разверстый монарший зев.
И с каждым проглоченным куском его величие только возрастало.
«Когда он шествует, земля дрожит и люди дивятся!» — восклицал путешественник, племянник немецкого графа.
«Красивейший и утонченнейший из земных властителей!» — вторил другой поклонник.
Однако голод его не унимался.
Этот голод могла насытить только женщина.
Ранним утром первого мая 1526 года, когда королевины фрейлины возвращались с веселья, Генрих приметил одну, державшуюся особняком. Сквозь оконный переплет он подглядел, как она бросила букет алых и белых майских цветов, отвернулась от веселых подруг и пошла сама по себе.
В тот вечер он велел, чтоб ее к нему подвели. Миниатюрная, не выше его жены Екатерины, по-мальчишески стройная. Но у мальчиков не бывает таких глаз — больших, темных, сияющих в приглушенном свете свечей, таких волос, черных, бархатистых, словно струящаяся тьма, и ни один мальчик, да и не одна женщина при дворе не выглядели бы так обворожительно во французском, изумрудного шелка платье.
— Недавно из Франции, мадам? — мягко спросил Генрих, присмиревший под спокойно-величавым взглядом огромных черных очей, в которых, казалось, таится самая ночь.
Она кивнула.
— И вам не по нраву майское гулянье в доброй старой Англии?
Она не спросила, откуда ему известно про утреннюю пантомиму с майским цветом. Человек помудрее заключил бы, что она разыграла всю сцену нарочно — в конце концов, каждый знал, куда выходят окна королевской опочивальни и в какой именно час король встает, потягивается и приказывает постельничьему распахнуть окно, чтоб впустить утреннюю свежесть!
Человек более мудрый — или менее значимый… но великий Гарри всегда самоуверенно полагал, что женщины любят его самого, а не его сан.
Она смело выдержала его взгляд.
— Это гулянье… — Здесь она медленно потупила огромные оленьи глаза, взглянула на Генриха искоса, из-под ресниц — уловка из арсенала заправской кокотки.
Так они говорили, ее враги, но если это уловка кокотки, значит, каждая женщина — кокотка.
…За этой уловкой последовала вторая, тихий шепот, так что Генриху пришлось наклониться к самому ее лицу:
— Этакие пустяки меня не радуют… не доставляют мне… удовольствия.
Птиц ловят за ноги, как гласит пословица, охотников — за другое место.
Разумеется, он попался, словно камбала в невод, запутался в чем-то таком, чего прежде не знал.
И это была любовь.
А любовь не считается с политикой.
Я знала: Мария горда, может, и почище моего. И твердо верила, что в царственной заносчивости она не пожелает в супруги безродного мальчишку.
И все же…
За Дарнли следовало приглядеть.
Перед отъездом он подошел к руке, и я воспользовалась случаем взглянуть на него еще разок. Да, к нему и впрямь стоило приглядеться — вот кто был поистине хорош собой. Выше всех присутствующих, даже выше Робина, в черных шерстяных дорожных чулках, которые подчеркивали безупречную форму икр, тонкий в талии, широкий в плечах, он, казалось, не вылеплен кое-как старушкой природой, а высечен умелым ваятелем. Правда, чувственное лицо, прямой нос, большие глаза и маленький рот были на мой вкус чересчур женственными; зато золотисто-каштановые волосы, светлая кожа и безупречная учтивость, словно позаимствованная у старого Арундела или сумрачного Норфолка, делали его похожим на молодого бога.
И все же, как заметила позднее некая шотландская особа, в нем было больше от Пана, чем от Аполлона. Я с любопытством разглядывала острые, как у сатира, уши, чуть раскосые карие глаза — что за ними скрывается? Непроницаемые они или просто пустые? Что там, за этими наглухо заколоченными окнами души, — тайный враг или просто никого?
— Прощайте, милостивая государыня! — Голос у него был более хриплый, чем я ожидала, громкий, неприятно режущий слух.
— Езжайте с Богом! — Я рассеянно махнула ему рукой. Мне было жарко. Где веер? Мои дамы, Анна Рассел, Леттис Ноллис и Мария Радклифф, сгрудившись у основания помоста, болтали с Кэт. Я подозвала ее. Как медленно она взбиралась на две невысокие ступеньки!
Боль сжала мне сердце — а ведь Кэт состарилась! И за мыслями о Кэт я совершенно забыла про юного искателя.
Разговоры о Мариином замужестве воскресили интерес к моему. На службе в соборе Святого Павла, перед открытием парламентской сессии, настоятель в проповеди осудил безбрачие и обрушился на меня лично.
— Если бы ваши родители придерживались ваших взглядов, — вопросил он язвительно, — где бы вы были сейчас?
Вот грубиян! Мне хотелось его ударить — громогласный долгополый невежа, подумать только — сказать такое королеве! Однако все мои парламентарии были с ним заодно, и я, повздыхав, вновь принялась за брачные игры.
Так кто у нас на примете? Габсбургов мы по-прежнему кормили обещаниями. После смерти отца, старого императора Фердинанда, его сын и наследник эрцгерцог Максимилиан вновь посватал «прекрасную Елену», как он лестно именовал меня, «с таким прекрасным приданым», за своего брата, эрцгерцога Карла.
Я ответила уклончиво-обнадеживающим письмом — мы нуждались в союзниках против Испании. Однако положение было не из легких: Максимилиан и так уже предупреждал, что «не позволит водить своего брата за нос и предлагает в последний раз».
Целую неделю я раздумывала об этом долгими ночами, в канун летнего равноденствия, когда спустя два часа после ухода ко сну небо по-прежнему брезжило призрачным светом и казалось, ночь не наступит никогда. Кого бы найти в противовес Габсбургам, какого нового искателя ввести в игру, чтобы выиграть пространство для маневра, выиграть время…
