Пленница гарема - Уолч Джанет (книги без сокращений .txt) 📗
Обычно гаремом управляет султанша-мать, однако султан Абдул Хамид давно распрощался с матерью, и нами всеми командовала кахья кадин [15]. Эта старая дева, назначенная султаном и именуемая им «матерью», сейчас была владычицей гарема. Она имела право носить серебряный скипетр и пользоваться имперской печатью. Такое дозволялось еще только султану и великому везиру [16].
В ее обязанности входило следить за подготовкой сотен рабынь и за тем, чтобы жизнь в гареме протекала гладко. Сорок человек, служившие падишаху [17], заботились о том, чтобы его одежда, драгоценности, все необходимое для омовения и купания, сиропы и кофе, стол и стирка одежды, музыканты и рассказчики всегда были под рукой и в полном порядке. Свой штат был и у главного чернокожего евнуха, у каждой из жен, фавориток из наложниц, а также у многочисленных наставниц.
Главной гофмейстерине подчинялись наставницы; все они давно миновали тот возраст, который привлекает взор. Каждая отвечала за определенный участок: Коран, казначейство, приготовление кофе и шербетов, кладовую для провизии, кувшины, писцов, прачечную, гардероб, драгоценности, вышивание, парикмахерскую, церемонии, музыку и больных. Эти же наставницы, в свою очередь, готовили молодых женщин к соответствующей службе. Повезло красивым девушкам, назначенным в штат султана; в отличие от своих повелительниц, никогда не спавших с мужчиной, у тех появлялась надежда, что султан проявит к ним интерес. Если эта надежда не сбывалась, везучих могли отдать в жены важному человеку за пределами дворца — губернатору провинции, паше или офицеру. А когда возникала необходимость, они могли в один день сами стать наставницами во дворце и обогатиться материально, хотя им не повезло в сердечных делах.
Я дал девушке понять, что она должна стоять молча и ждать, пока я не подойду к серебряному креслу. Я низко поклонился и поцеловал рукав кахьи кадин. Потом поднял голову, заметил едва уловимую улыбку на ее лице и понял, что она довольна светловолосой девственницей. Эта девушка была молода, и стало очевидно, что она умеет вести себя в обществе и стоит вдвое дороже любой крестьянки, попавшей сюда.
Зная, что я сведущ в языках, она просила меня быть переводчиком. По биркам на одежде девушки я предположил, что та знает французский.
— Как тебя зовут, сколько тебе лет и откуда ты родом? — перевел я.
— Меня зовут Эме Дюбюк де Ривери, — тихо ответила она, заставив меня напрячь слух. — Мне тринадцать лет, я француженка из Мартиники.
— И как получилось, что ты оказалась здесь?
— Мой отец владеет большой плантацией сахарного тростника. Он отправил меня учиться в Нант. Когда я там проучилась три года, он велел мне вернуться домой. Я так и не добралась до цели. Мой корабль захватили пираты, меня отвезли в Алжир, а потом доставили сюда. — Теперь ее голос немного окреп, и я расслышал мелодичный ритм, свойственный креолке. — Мой отец богатый человек. Чтобы вернуть меня домой, он заплатит вам столько, сколько вы попросите.
Главная гофмейстерина пропустила мимо ушей такое предложение.
— Что ты умеешь делать? Ты умеешь танцевать или вышивать? Все девушки здесь должны уметь вышивать, — добавила она.
Девушка едва заметно улыбнулась и достала из своего энтари небольшой кусочек вышитой ткани.
— Вот что я припрятала, когда пираты поднялись на борт корабля. — Она подняла голову, и я заметил вызов в ее взгляде. — Это мой любимый платок, и я храню его на счастье. Я сама вышила его в школе.
Она протянула платок, но гофмейстерина не пожелала коснуться его. Подойдя ближе, я обратил внимание на стежки и понял, что платок вышивала способная девушка.
— А как насчет музыки? Ты играешь на каком-нибудь инструменте?
— Ну конечно же, — ответила девушка. Движением изящных рук она показала, что умеет держать скрипку со смычком, и сделала вид, будто играет. — Я могу играть Баха, Моцарта, — добавила она.
Главная гофмейстерина сказала еще несколько слов и отпустила девушку, избавившись от нее, словно от назойливой мухи. Снова ее поручили мне, и я повел ее по коридору, через узкий лестничный пролет к влажному полуподвальному этажу, где спали новенькие. Я открыл дверь в комнату без окон. Когда девушка взглянула на диваны вдоль стен, я понял, что ей хочется сесть, но я откинул голову, поднял брови и причмокнул языком, давая понять, что этого делать не следует.
Девушка схватила меня за руку. Ее голос звучал сладко, как у соловья.
— Мне трудно выразить словами, как я обрадовалась, когда услышала, что ты говоришь на моем родном языке, — сказала она. — Я уже давно ни с кем не разговариваю, и у меня болит сердце, когда думаю об этом.
— Вы больше не должны говорить по-французски, — приказал я. — Вы должны забыть имя Эме, семью и место, где вы родились. Сейчас вы в гареме. Вы начнете осваивать арабский и турецкий языки; вы будете изучать Коран; вы примете ислам.
Главная гофмейстерина дала мне кусочек пергамента, и я прикрепил его к груди девушки.
— Вот как вас теперь будут звать, — сказал я. — Ваше имя — Накшидиль.
Она посмотрела на меня так, будто я сошел с ума.
— Накшидиль, — повторил я еще раз. — Повторите это имя за мной.
Девушка стояла молча и, хотя я произнес это имя несколько раз, не проронила ни слова.
Начало смеркаться, и железные двери гарема скоро закроют, девочек запрут, словно жемчужин внутри устричной раковины. Если чернокожего евнуха обнаружат здесь после наступления темноты, то он может считать свои последние секунды. Я ушел, думая, что сто девушек, спавшие в длинной узкой комнате, похожи на звезды, скопившиеся в одном месте в холодную темную ночь; их согревали лишь уголья жаровни, а за ними следили наставницы по спальне — на десять девушек приходилось по одной наставнице. О чем только когда-то не мечтали эти девушки с печальными глазами, и сколько надежд потерпело крушение! Спустя много лет одна из обитательниц гарема рассказала мне, что ей становилось тяжелее на сердце каждый раз, когда она видела, как очередную невинную девушку вводят в гарем. В их мечтательных глазах отражались ее собственные мечты, их полные губы обещали поцелуи, которыми ей уже не суждено насладиться.
— Я ни за что не расскажу им о своем отчаянии, о долгих годах ожидания знаков внимания от султана, о безрадостных годах без любви, — говорила она.
— У тебя так никого и не было? — спросил я.
Когда она вздрогнула, я понял, что она вспомнила далекое прошлое.
— Когда Бесми начала ухаживать за мной, помню, я охотно открыла перед нею, не таила от нее свое тело, лишь бы получить малейший знак расположения. Затем появился евнух Сезам, предложил мне свои толстые губы и удовлетворял меня странными приспособлениями.
Наставница следила за этими девушками поразительной красоты и знала, что многие из них засыпают под напевы о сверкающей тропинке, ведущей к дворцу. Я снова и снова слышал рассказы девушек о себе. Среди них не было турчанок, ибо считалось грехом превращать мусульманку в рабыню. Они были из земель, где живут неверные, — с гор Кавказа, островов Греции, Балканского полуострова — и оказались здесь по воле собственных родителей. Некоторым было всего восемь или девять лет, некоторые пришли сюда сами и, пока преодолевали горные тропы, а затем плыли на лодке в Стамбул, твердили себе, что лучше быть рабой богатого мужчины, чем законной женой нищего.
Наверное, они были правы: свобода, быть может, ничего не значит, если за ней тенью следует голод и холод; у рабыни в гареме больше надежд на теплую постель и хорошую еду, чем у злополучной крестьянки, жизнь которой зависит от капризов природы. В этом замкнутом мире рабынь чувствуешь некоторую безопасность, ведь сюда из мужчин может войти лишь султан и его чернокожие евнухи. В отличие от крестьянки, обреченной на жалкое существование, у одалиски появляется надежда улучшить свое положение. Невольничий рынок может показаться жестоким и безнравственным для тех, кто наблюдает за торговлей рабынь, однако почти нагие девушки, которых хотя и пристально осматривают, знают, что в будущем они смогут купаться в серебре и золоте, если только их красота и таланты попадут в поле зрения султана.
