Жена султана - Джонсон Джейн (онлайн книга без TXT) 📗
— Спасибо, Нус-Нус. Несмотря на все наши разногласия за эти годы, ты показал себя верным другом и преданным слугой.
Я ухожу, и на душе у меня скверно.
У меня есть еще одно дело до отъезда с бен Хаду — передача моих обязанностей при дворе и Книги ложа. При мысли об этом мне делалось не по себе: между мной и Самиром Рафиком нет мира. Я не хочу к нему приближаться и в комнату свою возвращаюсь с тяжелым сердцем. Но там меня ждет не Самир, а худенький, запуганный мальчик с бледным лицом фассийца. Он называется — Азиз бен Фауд. Догадался принести с собой письменные принадлежности: чернила, перья и переносной столик. Я объясняю ему его новые обязанности и удивляюсь, насколько он почтителен и смышлен. Почерк у него изящный, он опрятен и точен. Впитывает каждое мое слово, выполняет все задания, которые я ему даю, тщательно и без суеты.
Он наблюдает, как я нахожу запись о рождении Момо и вписываю в поле, которое всегда оставляют на подобный случай: «Эмир Мохаммед бен Исмаил объявлен мертвым в пятый день третьей недели Зуль-Када, 1091, да будет с ним благословение Аллаха».
— Бедный малыш, — тихо говорит Азиз.
Я с удивлением вижу у него в глазах слезы.
Когда я вручаю ему Книгу ложа, он принимает ее с благоговением, гладит обложку, словно живое существо, и почтительно заворачивает книгу в ее покров.
— Я жизнь за нее отдам, господин, — выдыхает он. — Тебе не придется меня ругать, когда возвратишься: я постараюсь следовать твоему высокому примеру.
Не помню, когда ко мне в последний раз относились с таким уважением, но достойным его я себя не ощущаю.
Я сказал, что у меня осталось одно дело — передача книги была моей последней служебной обязанностью. А теперь нужно заняться кое-чем не по службе, но это — самое важное.
Султан сегодня не покидает свои покои. Поэтому после последней молитвы вместо того, чтобы свернуть из мечети налево и вернуться в императорский дворец, я могу повернуть направо и направиться в город.
Медина в ночи жутковата. Мои шаги эхом отдаются в переулках, так что кажется, будто за мной кто-то идет, и я все время оборачиваюсь. Потом из подворотни порскает кошка, и сердце мое прыгает, как испуганный заяц. Когда я стучу в дверь, к которой шел, звук так оглушителен, что я почти жду, когда сбегутся стражники.
Даниэль аль-Рибати открывает дверь, и мы какое-то время смотрим друг на друга. Этот день дался нам нелегко: Даниэль выглядит измученным, да и сам я не лучше.
— Входи, Нус-Нус, — говорит он, пропуская меня внутрь.
Мы обнимаемся: мы теперь больше, чем друзья, мы — заговорщики, нас сближает общая опасность.
Мне не приходится даже задавать ему мучащий меня вопрос, он улыбается и кивает на потолок. Наверху мы входим в крохотную темную комнатку, освещенную единственной свечкой. В круге ее золотого сияния лежит нечто маленькое, укрытое полосатым одеялом. Я опускаюсь возле него на колени и беру ручку, виднеющуюся из-под покрова, в свои.
— Момо?
Сперва ответа нет, потом мальчик шевелится, морщит нос, щурится, ежится; и отнимает руку, словно хочет отвернуться и снова провалиться в небытие.
— Момо!
На этот раз он открывает глаза. Мгновение они кажутся такими темными и пустыми, что я уверяюсь: малыш лишился рассудка из-за наших безумных затей; потом из тьмы проявляется душа, и глаза наполняются жизнью. Ребенок видит меня и улыбается.
Никогда в жизни я не чувствовал такого облегчения. Я крепко его обнимаю. Поверх его головы я вижу улыбающегося Даниэля.
— Видишь, все с ним в порядке. Я дал ему противоядие от дурмана, а когда он очнулся днем, съел половину краюхи и куриную ногу, заглотал, как голодный пес. И потом уснул — крепким, целительным сном.
Момо уже сидит. Кожа у него такая прозрачная, что он кажется призраком себя самого — в каком-то смысле так и есть.
— Где мама? — медленно спрашивает он, словно речь дается ему с трудом.
— Она пока во дворце. Она… — я на мгновение замолкаю. — С ней все хорошо.
А что еще мне сказать? Ему нет и четырех, как он может понять, что происходит, что придется пережить его матери? Я понимаю, что должен вернуться. Как-то дать ей понять, что он жив, иначе она и впрямь сойдет с ума от тревоги.
— Когда она придет?
— Она пока не может прийти. Не волнуйся, Момо. Мы с тобой отправимся в путешествие, в долгое путешествие — так просила мама.
Лицо его, загоревшееся было, гаснет. Глаза наполняются слезами, но он слишком горд, чтобы дать им пролиться.
— Тогда ладно, — всхлипывает он. — Когда мы поедем?
— Завтра. Несколько дней мы будем ехать на мулах в Танжер, а потом на корабле поплывем в Англию, откуда родом семья твоей мамы. Будет трудно, Момо, и тебе придется вести себя тихо и отважно. Ты сможешь, ради мамы?
Он торжественно кивает.
— Давай, покажу тебе сундук, — тихо говорит Даниэль, трогая меня за плечо. — Дай мальчику поспать, завтра он придет в себя.
Я подтыкаю Момо одеяло и касаюсь кончиками пальцев его лба, как делала моя мать, чтобы отвадить злых духов и дурные мысли.
— Отдыхай. Завтра я за тобой приду, иншалла.
— Иншалла, — сонно повторяет он и отворачивается.
Большой деревянный дорожный сундук — вещь замечательная. Неглубокое потайное отделение внизу, где будет лежать бедный Момо, обито тканью с мягкой подкладкой, в дне и боковинах просверлены незаметные отверстия для доступа воздуха. Надеюсь, никто из тех, кто решит обыскать сундук, не догадается о потайном отделении. Для Момо у меня есть мягкое снотворное, чтобы облегчить самые страшные тяготы, но даже так не представляю, как он справится, бедный малыш. Часами лежать ничком, без движения, пока тебя трясут мулы и носильщики, — суровое испытание для самого отчаянного беглеца, что уж говорить про резвого ребенка, который обычно не может усидеть на месте и не сумеет понять, зачем нужна такая скрытность. Поверх него будут сложены головы сахара и соли, мешки шафрана и специй, которые мы везем английскому королю в подарок от султана. Большая ценность, но не настолько редкая, чтобы привлечь воров или вызвать нежелательное любопытство. Надеюсь.
Столько всего может пойти не так, что мне приходится удерживать свой разум от оголтелых метаний по разным темным закоулкам. Но, по крайней мере, сейчас Момо жив, и по нему не видно никаких дурных воздействий опасного зелья, которым опоила его нынче утром сама Зидана, думая, что отправляет на смерть. Зелья, добытого для нее мной. Что за безрассудную двойную игру я провел! Проявить столь отчаянную находчивость меня заставил растущий страх Элис за сына и намек на возможность побега, предоставленную английским посольством. Но я бы ничего не смог сделать без доброго купца. Он рисковал жизнью, чтобы помочь нам, ради одного лишь вознаграждения — дружбы.
Ибо именно Даниэль, а вовсе не ненадежный травник, достал мне зелье, состоящее в основном из вытяжки пустынного дурмана. Его-то я и отдал Зидане, оно-то и привело Момо в состояние, похожее на смерть. Даниэль устроил так, что его друг, доктор Фридрих, признал мальчика мертвым — доктор Фридрих последние несколько недель проверял вещество на самых разных созданиях все большего размера, чтобы определить верную дозу. И именно Даниэль со своим зятем Исааком, последовав за похоронной процессией на кладбище, дождался, пока все разойдутся, извлек мальчика из мягкой земли, когда стемнело, вынул из савана, подменил костями другого, безымянного, младенца, умершего от чумы, и принес в свой дом, чтобы дождаться меня. Даниэль заказал у надежного плотника дорожный сундук, наполнил его солью и другими товарами — это и стало предлогом, под которым я посетил его дом, поскольку, по крайней мере, этот заказ был официальным, и его в кои-то веки оплатило казначейство.
У дверей Даниэль вкладывает мне в ладонь листок бумаги. На нем его твердой рукой написано имя и адрес в Лондоне.
— Не знаю, поможет ли он тебе. Мне он не больно-то нравился, когда мы вместе вели дела, но, возможно, то было недопонимание между иноземцами, и стоит верить в его лучшую природу.
