Наследники Фауста (СИ) - Клещенко Елена Владимировна (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .txt) 📗
Что ж, следовало ожидать, что придется потрудиться, дабы сделать новую жизнь такой, как должно. Не столь уж велики эти труды, чтобы делать глупости от нетерпения. Совершенно ни к чему ссориться с Антоном, хватит и того, что обидел девушку. Обиды, несомненно, еще будут, и зависть, и упреки в зазнайстве, — так не лучше ли, чтобы их было поменьше? Да и Дядюшка все равно назначил встречу в трактире, и надобно, наконец, поесть после трудного дня.
Вчера на прощанье Дядюшка вручил ему потертый кошелечек, полный серебряных монет, и не пожелал слушать протестов: «Сочтемся потом». Мучная похлебка с луком была превосходна. В этом легко согласились между собой и девушка-сирота, которую приемная мать держала впроголодь, и здоровый парень, не евший с утра. Но от теплой еды так захотелось спать, что на пиво глаза бы не смотрели.
— Эй, Генрих, чего грустишь? В завещании мало тебе отписали? — Антон, по своему обыкновению, толкнул его локтем в бок. — Как ты нынче с Кетхен?
— Никак, — ответил Генрих. — Я поссорился с ней.
— Да что ты?! Отчего? Сам же говорил, она на тебя не надышится!
— Да, знаешь… — Соседи справа и напротив прислушались. Генрих смутился и почувствовал, что не может угадать слов, которых от него ждут. — Больно обидчива стала.
Так и есть — все, кто слышал, засмеялись.
— Ну вот! Если уж она тебе чересчур обидчива, где другую найдешь, негордую? — Есть тут негордые. Только у Генриха денег не хватит! — А у тебя? — А мне и не надо! — Брось, видал я таких!..
Генрих почел за лучшее промолчать. В сих материях он разбирался гораздо хуже, чем в математике. Что тут считается доблестью, что позором, что хорошим поступком, а что дурным — на эти вопросы книги не давали ответов. Если поссориться с девчонкой должно быть стыдно или жалко, авось молчание припишут досаде.
— Нет, паренек, ты мне вот что скажи, — над ним склонилась испитая физиономия Франца. — Где твой приятель с золотыми монетами? Что-то он забывает своих друзей, а ты по доброте своей ему и не напомнишь!
Ну, по крайности, тут сомнений быть не могло: кротко отмалчиваться более нельзя. Кто не ставит на место Франца, тот, будь он мудр, как сам Аристотель, навеки остается последним из худших.
— Господин Шварц не говорил со мной о своих делах, — громко ответил он. — Я думал, он скажет тебе, когда именно вернется лечить твое похмелье, дабы ты не мучился неизвестностью.
Школяры захохотали. Франц тоже заржал, словно бы упоминание о его горькой нужде было всего только шуткой. Кстати принесли заказанный кем-то кувшин. Кружку Генриха немедленно наполнили доверху, как он ни отнекивался. Недопитое имбирное пиво смешалось с дешевым вином, и, памятуя вчерашнее наставление, Генрих потихоньку отодвинул отраву подальше, да утешит она Франца. Но добрался бедолага до этой кружки или нет, Генрих так и не приметил: помешало неожиданное событие.
Распахнулась дверь, и по ступеням скатились трое. Долговязый школяр волок за собой нескладную девицу, весьма растрепанную, с пунцовыми пятнами на впалых щеках; она едва не упала с последней ступеньки. За ними, шатаясь, вбежал еще один школяр, вздымающий руки в шутовском благословлении; гомерический хохот, раздавшийся, когда девица обмолвилась не совсем девичьим словцом, помешал разобрать его приветствие.
— А вот кого мы нашли! — пронзительно заорал долговязый. — Веселая служаночка! Ни пивком не брезгует, ни веселой компанией! А уж песенки поет… Эй, Хайде! Спой нам!
— Ребята… — пролепетала девица, жалко и пьяно улыбаясь; глаза ее блуждали. — Франц…
— Ого! Франца знает! Ну, теперь все ясно! — Эй, Франц, ты старый распутник!.. — Да я клянусь вам, что впервые ее вижу! — Ой, Франц! Тебе стыдно! Девушка к тебе, а ты… — Стойте, я где-то ее видал… — Вина! Налейте барышне вина! — Нет, она пиво пьет! — Эй, как тебя… Гретель? Любишь имбирное, а, цветочек?
— Генрих, эй, Генрих, — Антон потряс соседа за плечо. — Что с тобой?
Генрих не ответил. Белей бумаги, с полуоткрытым ртом, он смотрел, как девицу, пьяную до беспомощности, усаживают за стол — перебрасывают через скамью, причем сразу несколько заботливых рук подтягивают штопаные чулки, одергивают подол, задравшийся едва ли не выше колен… Девице запрокинули голову, один поднес к ее губам кружку, другой принялся деликатно утирать пенные усы.
— Вот и славно! — Кружку отняли. Обнимаемая сразу двумя, девушка помотала головой и попыталась встать; долговязый усадил ее снова. — Тише, умница, как бы тебе не упасть теперь… Споем песенку? «Девица по воду пошла…»
— «…Трала-ла-ла. Девица воду пролила, трала-ла-ла…»
Ко всеобщему веселью, служаночка и впрямь подхватила песню и пропела ее всю, дребезжащим, неверным голоском, но не выпустив ни одного скоромного намека.
— Ай, молодец девчонка! Эгей, красавица, выпей со мной! — Почему же только с тобой? — И почему только выпей?.. Га-га-га! — Эй, как тебя? Хайде?
Ученое юношество, сведущее в латыни и семи благородных искусствах, упование веры, опора государства и прочее, и прочее — сей миг приводило на ум псарню в час кормления. Девица неверной рукой попыталась поправить чепец, от чего он окончательно съехал набок. Лицо ее исказилось.
— Я не Хайде. Я Генрих.
— Что?!
— Тише, тише!
— Вправду, ребята, зачем вы со мной шутите? Я не понимаю… Мне все это снится? Ребята, я спать хочу… Хватит, не смейтесь надо мной. Я не девица…
Легко угадать, что продолжение потонуло в хохоте и шуме. Веселая девчонка уронила голову на стол и зарыдала. Долговязый Ганс потянул ее за плечо, силой поднял и начал целовать; она отбивалась.
— А ведь она не в себе, — произнес чей-то трезвый голос. — Вы, мерзавцы, поите ее, а тут лихорадка. Воспаление в крови либо мозг поражен…
— Мы?! — возмутился Ганс, не выпуская девицу. — Да мы ее нашли уже пьяную, да, Михель? И спроси еще, где мы ее нашли!
— А до этого мне дела нет. Ее надо водой отливать, а не поить хмельным!
— Да ладно тебе! — завопил и Михель. — Какое там воспаление — пьяная она! Как юбку задирать, так очень даже в рассудке!..
В собрании возник спор. Благоразумие стояло за то, чтобы напоить бедняжку сперва рвотным, затем маковой настойкой, а потом, смотря по обстоятельствам, — передать родным либо властям, или, наконец, если простые средства не исцелят возбуждения и бреда, применить испытанные методы, как-то: холодная вода, привязывание к решетке… Легкомыслие выдвигало аргументы в пользу того, что девица нуждается в помощи не одних только медиков, но также присутствующих здесь философов, юристов и богословов, причем решетку может заменить кровать, воду же… et cetera. Крики становились громче, увесистые кружки вздымались в отнюдь не дружеском порыве, и хозяин прикидывал про себя, не послать ли за стражей.
— Генрих, а Генрих, — снова позвал Антон. — Ну-ка очнись! Худо тебе? Может, во двор пойдем? Вставай давай, а то хозяин рассердится…
Генрих встал. С лица он и впрямь был нехорош, да и немудрено: рушились Краков и Париж, пеплом рассыпались арабские рукописи и его собственный ненаписанный труд!.. Пусто было в его душе, не стало в ней ни отчаяния, ни обиды, но только горечь и нечто сродни скуке.
Обойдя стол, он остановился за спиной у Ганса, который орал громче всех, потрясая кружкой, а свободной рукой по-прежнему прижимал к себе девчонку. Та совсем сомлела от шума, только слабо пыталась отпихнуться, когда чересчур жесткая хватка причиняла ей боль.
— Генрих, — вполголоса позвал Генрих-Мария. Опухшее от слез, до тоски знакомое лицо живо повернулось к нему; в заплаканных глазах блеснула надежда, тут же сменившаяся диким ужасом: она тоже узнала его.
Генрих дернул Ганса за ворот, и пока тот барахтался на скамье, потеряв равновесие, сам заключил девушку в объятия и крепко поцеловал.
Я выскочила во двор. Чепец свалился, я еле успела подхватить его, волосы выбились из косы и мешали глядеть. Позади кричали, надо было бежать… куда? Прочь отсюда… Он вырос передо мной, как из-под земли; я шарахнулась, он преградил мне путь.